Спойлер
Башлачёв был ярким носителем весьма традиционного и традиционно провинциального российского архетипа, не успевшего еще обрести тухловато-размытых «новорусских» черт, а потому смотрелся лирично и незамыленно. Но главное – Башлачёву удалось вербально оформить его в достаточно ясный дискурс; и не здесь ли кроется причина того самого «короткого замыкания» в сети провинциальных питерских бонз, что сопутствовало его появлению в Ленинграде – когда подобное выстраивает мощные защитные блоки лишь потому, что опасается агрессии подобного? Да, это я его грузил «Россией», как впрочем, и его хорошего приятеля Константина Кинчева, – может быть, только поэтому? Оба они показались мне открытыми, честными, ищущими людьми, и я до сих пор остаюсь верным собственному первому впечатлению.
Москвич, настоящий рокер, за плечами которого стояла весьма внушительная «доалисная» практика, о которой он справедливо замалчивал, Костя всегда говорил на понятном мне языке. Нескрываемое эпигонство Башлачёва, наоборот, казалось неуместным и ненужным, в первую очередь, для него самого. Однако его драйв, – шедший, конечно же, от кумиров, – имел, тем не менее, множество фольклорных, персональных, экзистенциальных «крючков», которыми он, почему-то пренебрегал. Это странное желание понравиться, вместо того, чтобы тупо переть танком, что всегда было свойственно, как раз дискурсу рока.
Согласен, упираться в стену анемичных дефиниций неконструктивно, но как тогда, не зная тона, настроить камертон: и в Питере были вполне «московские» «Джунгли» и «Телевизор». Однако сам по себе феномен русского рока сложился на стыке фанка и качественного текста, и это уже неоспоримо. То есть, именно «русский» (а не «советский»!) рок можно описать, как виртуозно оформленный вербально (строго по-русски), экзистенциальный драйв «неправильного». И не случайно, поэтому, русскую рок-революцию сделали поэты, а не музыканты. Но слово драйв здесь ключевое, как сейчас модно выражаться, «системообразующее», и подвергнуть его секвестированию, увы, невозможно. Этим качеством Александр Башлачев, безусловно, обладал.
В общем, стратегия кураторов Смирнова-Троицкого была верной. «Профессионалы» 70-х отстали безнадежно. Они так и не смогли внятно отформатировать собственный дискурс – их месседж был до абсурда эксцентричен: кабаки, вокально-инструментальные ансабли-варьете, свадьбы-жмурики… Всериоз тащить продвинутую советскую молодёжь веселить сапоговых марух и авторитетов гастрономических подсобок? Рождённый лопать – бухать не может: Максим Горький русского рока спокойно мог воспользоваться прикидом страстного переводчика Леконта де Лиля, и я посоветовал тогда Башлачёву стать вербальным певцом «третьей столицы», отчётливо позиционировать себя в провинциальном контексте.
Кто бы мог тогда подумать, но русский рок пошёл путём Дорз, а не дымился смоком он зевотер над вербальной пропастью, как снилось тогда поколению лабухов 70-х, куда, кстати, можно приписать и москвича Кинчева, с его небольшим, но полезным опытом дрыганий в аутентичный московский рокешник. Как грицца, «трудно в учебе – легко в бою», но лабухи явно перепутали бой с учебой и то, что весьма качественные, но безликие ретрансляторы чужого уступили место в истории фрикам-неумёхам, которых, однако, трудно спутать друг с другом, – факт естественный, справедливый и закономерный.
Мне кажется, Кинчев Башлачёва просто обожал и видел в нем как бы «пролонгацию» собственного дискурса: Башлачев раскрывал скобки его (весьма условного) месседжа, «витализировал» его, добавлял ему жизни. Вполне возможно, причиной тому особенности Костиного характера. Своей деликатностью немного застенчивый Кинчев сильно напоминал Летовского Егора. Абсолютно экзистенциальные, что касается «взглядов» и крайне мягкие в быту, они буквально взрывались на сцене, как бы «процеживая» опыт «чистого разума» через сита собственных биографий. На «входе» – растекающаяся во времени лояльность к обстоятельствам и постоянный компромисс «воды», на «выходе» же – самый что ни на есть «огонь»: сжатый в короткий лозунг, жестко артикулированный жест-артефакт.
Это настоящие рокеры-экстремалы, и их никогда не понять бздунливым комсомольцам, которых насадила сегодня номенклатура в глянцевых подтирках вести за собой какие-то там звуковые странички-дорожки про «альтернативных» и не менее мосластых «звёзд». Таких музыкантов я бы назвал «трансгрессорами», их продуктом является особый тип энергии, потребляя которую, публика получает возможность преодолевать какие-то собственные границы «невозможного», – когда виртуальные, а когда и нет. Фашисты, экстремисты и далее по списку личных страхов, и Башлачёва, конечно же, от этих популярных ярлыков спасла (если годится это слово) ранняя смерть. Именно Костя пытался приобщить Башлачёва к Большому Року и никогда не оставлял этих попыток.
К сожалению, последний так и не понял, что же от него хотят. Однажды меломан-эрудит и один из первых администраторов группы «ДК» Илья Васильев устроил – в цитадели московского рока, на эмгэушном биофаке – грандиозное мероприятие с участием «Бригады С» и «Алисы». Партия только ещё репетировала свои секретные приёмчики у вожделенного Корыта, а потому сейшн то запрещался, то вдруг опять возобновлялся какими-то комсомолоподобными существами. Но всех, в принципе, устраивала эта неразбериха – ну не музыку же пришли, в конце концов, люди слушать: бухла было навалом, Гарик бегал по сцене в огромной кепке и противогазе, плюс невозмутимый любимец всех профессиональных тусовщиц, в последствии более известный как «СерьГа», блистал фирменной своей ухмылкой (вы что?! это же сам Га-ла-нин! – прим. уборщ.) и плюс – находившиеся в небольшой растерянности – сразу три(!) фронтмэна на импровизированной сцене. СУПЕР-АЛИСА, не иначе.
Кинчев, Башлачёв и Задерий, конечно же, знатно смотрелись на ступеньках то ли зала, то ли коридора, но…это были Кинчев, Башлачёв и Задерий. И все знатные… по отдельности. Группы не было. Как не было уже и публики. Косте вообще не везло с московской публикой, а тут ещё начался винт. Было заметно, как неуютно чувствует себя Саша в помещении, даже немного превосходящем размеры комнаты. Зато Славе было явно поуху, и он твёрдо знал, что сегодня ему обязательно нальют, – Слава был настоящий питерский мэн и, получив известность, он вообще не понимал, зачем устраивать какие-то ещё концерты, когда московский тус и так принимал его с распростёртыми объятиями. Косте же была нужна масса. Саше было нужно сердце. Так была не реализована мечта московских менеджеров о создании грандиозной межрегиональной супергруппы «новой волны». Масса, Сердце и Стакан ничего не смогли предложить другого, кроме как разыграть роли классического сюжета про Лебедя, Рака и Щуку…
Да-да, тогда очень много говорили о новой волне. Люди попроще, правда, видели (в основном, по фотографиям, конечно), катающихся на этой волне, нарциссирующих пидарасов, и этот красочный образ, к тому же, был усилен газетно-рекламным скандалом 1980-го года с «музыкантами молодёжного вокально-инструментального ансамбля «Аквариум» из славного своими революционными традициями Ленинграда, пытавшихся прямо на сцене (!) совершить гомосексуальный половой акт». Это написала газета «Правда» – орган видных деятелей Партии и Правительства. Разумеется, человеку с улицы трудно было узнать из газет, чем занимаются в свободное время сами видные деятели Партии и Правительства. В конце концов, верные ленинцы только посмеялись и помогли Бобу восстановиться в комсомоле.
Вообще говоря, так называемый советский рок, как и вся советская культура, – явление в принципе провинциальное. Хотя тонкие ценители трэша, уверен, вряд ли когда расстанутся с записями «мелодий и ритмов зарубежной эстрады» на русском языке. Эти пластиночки в конвертиках из туалетной бумаги в цветочек – поистине шедевры партийной субкультуры. Не секрет, что и советская рок-музыка развивалась в том же ключе, и еще вопрос – могло ли быть иначе. А уж публике, с детства воспитанной на мелодиях и ритмах, уж тем более было наплевать, когда умельцы, скрестив грэнфанков с цепелинами, на выходе получали солнечно-остров-сказки-обман: «Не стоит прогибаться под изменчивый мир – пусть лучше он прогнется под нас!».
Вот почему у любого советского музыканта по существу было всего две стратегии самоперезентации (играть чужое или выдавать чужое за своё), которые, в свою очередь, с необходимостью вписаны в один-единственный «дискурс признания»: лезть в открытую дверь под псевдонимом «бороться». Любая же попытка создания оригинального в этой стране приравнивается к попытке захвата власти, и запрос на оригинальное, поэтому, дезавуируется в самом его зачатке. Почему? Да потому, что организм, питающийся собственными экскрементами, любой свежий продукт считывает не иначе, как яд и в постоянной войне всех против всех, которая давно ведется здесь, оригинальное есть нелегитимная манифестация субъектности, наличие чего – для номинальной «элиты» – равносильно потере управляемости (она считает, что управляет этой войной).
За последние год-полтора до смерти Башлачёв не написал ни одной песни. Зато нередко пародировал товарищей по цеху, исполняя их зажигательные рокенролы в манере Высоцкого. Удивительно, как целыми поколениями художники, отправляясь «К Руслану И Людмиле», набивали рюкзаки «целотонной» правдой-маткой, но возвращались от них в одинаковом состоянии: опухшие, кружа квинто-квартовыми кругами и держа подмышкой житие очередного урки-фантомаса. И весь гоп-стоп, как правило, – от первого лица. Лица, у которого не было, и до сих пор нет никакого Имени.
Шли за Именем, а возвращались сами Анонимами, и так – каждый раз; и Александр Башлачёв – всего лишь очередное звено в этой безнадёжной цепи. Они искали missing link, но не замечали, как сами превращались в lost link. А, может, «навигатор» просто ошибся, и поиски велись совсем не там?
Смыслы репрезентируют себя посредством культуры, т.е. языка, но верно и обратное: границы того или иного языка очерчивают и границы смыслов. То, что здесь называют «русским шансоном», как правило, не русское и не шансон, но представляет собой – реально и чисто конкретно – субкультуру самой здешней власти. Субкультуру организмов, питающихся собственными экскрементами. Впитав в себя язык этой субкультуры, Башлачёв так и не смог выбраться из соответствующей матрицы мемов, которым смыслы как бы «делегируют» свои функции, существующие в виде клише, однако имеющие ценность лишь в тотально миметической среде, где Высоцкий, будучи профессиональным актером, катался, как сыр в масле, – никем не преследуемый и не запрещаемый, даже наоборот. И выбор здесь невелик: либо уходи из «шансона», либо повышай уровень лицедейства. Либо выступай против самой среды собственного обитания.
Шпенглер, глядя на провинциальную архитектуру Геополитического Пространства, говорил, что население здесь как будто пытается зарыться поглубже в землю. Так и мелодические линии блатняка строятся по нисходящей, «угрожающе», отражая, по сути, интонационные обороты примитивной лексики этих больших короткоостриженных младенцев. Оглядываясь назад, можно только удивляться количеству здешних и весьма известных рок-персонажей, скатившихся, в конце концов, к этому убогому, но красноречиво популярному рускошонсону малых сих. Именно на светлое будущее подобного рода, видимо, и указывают руки многочисленных копий Доброго Дедушки Ленина, воистину ритмически расставленных, по всем городам и весям нашей огромной страны.
Братья средневекового Ордена R&C утверждали, что не столько человек смотрит на мир, сколько мир – на него, и не просто видит, а находит в этом человеке своё отражение. Это очень глубокая мысль. Смотрящие на мир инвалиды, разрушают мир. Поэтому, чтобы изменить мир, надо в первую очередь начать менять самого себя. А чтобы научиться менять себя, надо научиться видеть себя таким, каков ты есть и не верить зеркалу.
Кредо здешней «элиты» – суицид, это её онтология, меняться она не собирается, и Неумоев с Летовым весьма красноречиво воспели ее «со стороны». Башлачёв же оказался «внутри», т.е. столичных «профессионалов» по виртуозной смене масок ему переиграть не удалось, да и вряд ли кому это еще удастся: недаром так популярен был Высоцкий именно в среде советской номенклатуры – лицедеев, первертов и моральных инвалидов. Можно, конечно, сказать, что кто-то полез в воду, не зная брода, а можно это назвать и личной трагедией человека по имени Александр Башлачёв.
Но, что такое «трагедия»? Это разбитое вдребезги зеркало. Адекватно понять бэкграунд русского рока и сделать для себя персональные выводы – трагедия. Но подлинная трагедия как раз и рождается из духа музыки, из видения гравитационной силы, из ощущения вкуса того самого метафорического яблока, на которое намекал Ньютон. Но свинцовый цеппелин может, а значит, должен взлететь! Но вряд ли он сможет самостоятельно приземлиться – яблоко гравитации снова потянет его на новую спираль познания, которая в очередной раз выйдет из «нуля», снова пройдя через абсолютную темноту Инферно: «Заря рождается во мраке Ночи».
Многих, понявших сию фундаментальную формулу, Материя растворила уже в собственном лоне, как и нашего героя, возжелавшего самостоятельно избавиться от бремени колокольчиков и на самом себе испытать мощь Её гравитации. И, увы, Башлачёв – не последний. В этом списке, подавших заявление на вертикальную эмиграцию.
Башлачёв пришёл и ушёл. Так, кстати, называется один из любопытнейших рассказов Александра Грина. В собственном мифе он прожил всего лишь три с половиной года. Но на пути к Абсолюту нельзя оставлять космос разделённым пополам и смириться с тем, что камень нельзя заставить говорить. Башлачёв смирился. А зря. Давшие «ивану» Имя не должны требовать от него памяти на родство. Это их проблема, это их обязанность.