Янка Дягилева

**Tayra** · 09.10.2007, 21:30

Сообщение от Noise

Диски на каждом углу продают. Есть даже официальный mp3-сборник.

Просто отвыкла деньги за музыку платить

Жадность не позволяет наверное

Единственное на что щас готова пожертвовать деньги - акустический альбом группы Крематорий, уж очень долго нигде не могу найти в интернете

**Ska3ka** · 12.10.2007, 21:26

"Продано" , на мой взгляд, самый удачный альбом. Янку могу только в акустике слушать.

**Polumna** · 17.03.2008, 15:51

Оказывается и про Янку тема есть! Чтобы увидеть ссылку вы должны зарегистрироваться
Вот выложила сохранившееся видео с концертов которое есть.

**Komandarm** · 21.03.2008, 00:25

Информация от Алеса (Выргород):

Осенью Егор передал подготовленные им мастера четырёх дисков Янки,
среди которых "Ангедония" и "Стыд и срам"; "Не положено" также есть на
одном из дисков. Скорее всего, все 4 издания будут выпущены до конца
2008 года.

Гость · 21.03.2008, 13:25

Осенью Егор передал подготовленные им мастера четырёх дисков Янки,
среди которых "Ангедония" и "Стыд и срам"; "Не положено" также есть на
одном из дисков. Скорее всего, все 4 издания будут выпущены до конца
2008 года.

Хорошая новость!

**BigFooT** · 16.04.2008, 22:34

У него(Егора) была куча раритетных записей, может сейчас они начнут все-таки появлятся и как-то издаваться музыкантами... И насчет аналогов, была такая Ника, песни которой до недавнего времени считали редкими записями Янки.

**Чужой** · 24.04.2008, 12:27

Люблю её творчество и уважаю.Больше всего нравятьсся песни:"Домой","Продано","Чужой дом","Декорации","Гори,гори ясно!","На чёрный день","Особый резон","Деклассированым элементам","Крестом и нулём",
"Выше ноги от земли","На дороге пятак"и "Про чёртиков"

**Чужой** · 27.04.2008, 16:39

Сообщение от NIGREDO

Оказывается и про Янку тема есть! Чтобы увидеть ссылку вы должны зарегистрироваться
Вот выложила сохранившееся видео с концертов которое есть.

Большое спасибо!Видео просто класс,но качество не очень,всё равно кул

**Polumna** · 27.04.2008, 21:27

Сообщение от Чужой

В планах – издание аудиозаписей «Рок-Азии» и иркутского концерта 1990 г.

А у меня "Рок-Азия" есть

А ни у кого нет книги "Придет вода"?

**Polumna** · 27.04.2008, 21:30

Спойлер

Вот еще интересная информация.

Гость · 27.04.2008, 23:10

Сообщение от NIGREDO

Спойлер

Вот еще интересная информация.

Любопытно. Я это раньше не читал.

**Чужой** · 28.04.2008, 12:43

Сообщение от NIGREDO

Спойлер

Вот еще интересная информация.

Очень интересная информация-огромное спасибо!

кстати люди у вас есть фотки Янки у меня 3 есть а у вас?

**Polumna** · 30.04.2008, 18:04

Вот Чтобы увидеть ссылку вы должны зарегистрироваться

Поминки 2001

Спойлер

**ooz2003** · 06.05.2008, 02:54

Есть не "Придёт Вода" - пиратское издание несобранной до конца и неотвёрстанной ещё книги - а полное издание сб. материалов "ЯНКА" + дополнения из FUZZ-овского номера про эту книжку.

Спасибо за материалы!

**Polumna** · 06.05.2008, 22:43

Скоро 9 мая. Воспоминания о Янке:

Манагер:

Спойлер

Олег «Манагер» Судаков

У нас все знакомились, и все знакомства происходили благодаря року, потому что возникало внутреннее ощущение присутствия в чем-то. Тут пойдет ряд общих мест, потому что какой бы ни был оригинальности человек по мыслям, но жизнь-то – она всех связывает в тех или иных примерно повторяющихся ситуациях. Вот «Паломничество в страну Востока» – мне очень нравится сам образ: идут люди, неожиданно все вместе, в одну сторону, и ни у кого не возникает вопрос «зачем? почему? кто такие?» – идешь и знакомишься, и не скушно. В один из моментов ты вдруг делаешь не то движение, и вдруг чувствуешь, что ты сидишь во дворике, – и никуда ты не шел, то ли это был глюк, то ли нет… Вот что-то в этом роде было с рок-н-роллом, или там с рок-музыкой, с панк-роком, все это накручено; если не ошибаюсь, Ромычу вообще так не нравилось воплощение панка в СССР, что они себя называли «ранки», такая игра слов, вроде и punk, и «беглецы». И знакомство наше с Янкой произошло, если не ошибаюсь, так: приехала очередная «делегация» – тогда был такой «культурный обмен», то мы в Новосибирск ездили, то новосибирцы – собирались человек восемь и – раз, приезжают в Омск, и или у Летова, или у Бэба зависали на квартире. Их много было, людей – вот рок-мама Ирка Летяева, Дименций, Епископ такой, Кузя* – не было никакой разницы: если ты в этом кругу, то ты, наверное, хороший человек или к тому тяготеешь. И каждый брал гитару и пел песни, не было никакой разницы, – известный ты или безвестный ты, были ли у тебя какие-то концерты… Ведь все концерты тогда были – квартирники. Или может быть, с 87-го года, когда был этот Новосибирский межгородской фестиваль, где выступал НАУТИЛУС, и ЗВУКИ МУ должны были выступать, а вместо них выступили ГО… и был тогда большой скандал, КГБ, бумаги из обкома комсомола, по коммунистической линии, Слуянов такой был – я там и имя Манагер получил. И вот, была девчонка Янка. Она взяла гитару, спела песни. Песни удивительные, очень здорово. Но опять же, по воспоминаниям, лично для меня неважно было: если то, что ты поешь – хорошо, то не важно, как ты поешь, вообще не ловилось, – фальшивишь ты или не фальшивишь. Я вообще первые песни пел – мне казалось, со стыда сгорю, но все сказали – ты пой, потому что ты поешь то, что не поем мы, а как ты поешь – это вообще не играет роли, а рано или поздно ты научишься. Если есть минимальное ощущение слуха, то ты даже в этом минимуме будешь достаточно ловко присутствовать. И поэтому было очень здорово и приятно: «О! Еще один человек, еще один рокер!» А я в этом во всем достаточно случайно оказался – среди музыкантов. Могло все повернуться и не так, и, может быть, я бы и был тем, кто я есть, – но только в другом месте, и на других гранях это все проявилось бы. Вот так вот и произошло знакомство, где-то в Омске. В моем понимании встреч-то было много, я часто туда ездил – то в Новосибирск, то в Тюмень. И за год таких вот общений – а они ведь тогда с Егором зазнакомились очень крепко, и было несколько концертов, вот в 88-м году уже, когда в Чкалова выступали, естественно, все приходили на концерты. Это же было такое место встреч – тусовкой даже не назовешь, поганое такое слово. Я помню, ИНСТРУКЦИЯ приезжала, зависала здесь, у вокзала, и в однокомнатную квартиру набилось человек 20-30, люди просто лежали на полу рядами и колоннами, и когда разлеглись – надо было шагать, буквально лавируя, ступни выставляя. Опять же, нельзя сказать, что все были одинаковые, – нет, все были разные, все были свои, но по особому, каждого знали в лицо, можно был не знать имени, но возникал образ, то есть никто ни с кем не сливался. Какие-то люди были случайные, молчащие или, там, примазывающиеся, просто ощущающие, для которых это было удовольствие, хобби, но они приходили и уходили, а кто-то оставался. Нельзя сказать, что Янка была вся вот такая открытая или, наоборот, замкнутая: вот на тех немногих видеозаписях, которые сохранились – она какая? Где-то немного стесняющаяся, или как бы замкнутая, угловатая, – а может быть, просто не очень любящая выступать, девушка есть девушка… Ничего не могу сказать неожиданного или ожиданного – было просто очень приятно и хорошо, не было вот этого понятия «звезды», этот вот «генерал» – генерал отсутствовал. И Летов был такой же человек, как и мы. Есть такое понятие «душа компании» или «заводила» – это был очень яркий человек, который был просто очень большой эрудиции, непосредственный, горячий, все из него сияло… Но это было ощущение равенства и большой радости от того, что вот такой человек не обращает внимания на какие-то твои глупости, нелепости – то есть он это видит, ты сам через какое-то время видел, какую ахинею ты нес, сам сленг – он тоже наносит отпечаток на то, как ты все видишь, потом ты меняешься и начинаешь видеть все чуть по-другому… Все было очень хорошо, все было очень едино. Получилось, что мы все же побывали в этой стране Анархии или, там, в Коммунизме, или в Раю, когда не было ощущения иерархии и запаха тоски с примесью скуки, что все известно и так и будет, и ничего с этим не поделаешь, и никто никого не догонит и ближе или дальше не станет, потому что все кирпичики растворились. Там было очень неожиданно: никто не знал, чего от другого ожидать, каждый мог выкинуть неожиданное коленце, все были в этом понятии. У Летова была даже песня – «Я Хочу Умереть Молодым»… или «рокер должен умереть молодым», или вообще «рокер должен быть молодым» – это вот чувство человека, который вваливается в мир, который оказывается огромный, и очень доступный – не то, чтобы для манипуляций, а для восприятия и создания, и оно создается тотчас здесь, и все становится больше. Поэтому все захлебывались каким-то вот этим внутренним движением, ветром, который появился: море книг, море информации. Было очень классно. Это потом, достаточно быстро, все это совпало с перестройкой, – ГО ведь в 84-м году зародилось, я, как бывший омич, это все знаю не понаслышке. Хотя был там у нас паренек, который недавно погиб – так он уже в 79-м году слушал SEX PISTOLS. Просто удивительно: Омск, 79-й год, а у нас – пластинка SEX PISTOLS! Где он ее добыл, где он ее достал? Они только в Англии прогремели, а он уже ходил, выискивал всяких разных панков… И вот, все это наложилось, все это изменение, ускорение, откровения, деньги, взросление – и к 90-м годам все уже стало примерно совсем, совсем другим… В свое время Коля Рок-Н-Ролл – он внешне производил ощущение достаточно диковатое и безумное, а сам человек достаточно был культурный, начитанный, очень много, по крайней мере, знал – и вот, он все проводил параллели: скоморохи-панки и так далее. А в Новосибирском Академгородке было в то время такое место, – вроде дискуссионного клуба… И я посетил там несколько заседаний неформальных, долго слушал, ничего не понимал – у них очень много терминологии специфической, слова те же, но вектор любви может восприниматься в другом смысле. И я терпел-терпел, а потом думаю: дай-ка я их сверну туда, куда поинтересней, и, значит, говорю: «А вот музыка? Вот код музыки – он расшифрован? По кодам, по воздействию на сознание?» «Нет, – говорят, – один из немногих кодов, который не шибко поддается исчислению». Дескать, у кроманьонцев 40 тысяч лет назад уже были флейты, бисером расшитые одежды, жили человек по триста, деревня от деревни на 200 километров» – как так? Как выживали? О чем думали? Если были флейты, – значит играли? И был вот такой вопрос, по поводу Селиванова, Башлачева, у нас вот Женька Лищенко умер – вот как в этой транскрипции они бы восприняли, если бы поверили мне на слово, как это все было на самом деле? И они примерно в этом отношении воспринимали, только не через скоморохов, а через юродивых – это вот понятие того времени. А юродивых они, опять же, на свой манер воспринимали, как человека, который есть обратная связь между Государством и Народом, Царем и Народом. То есть сам юродивый, – он олицетворяет возвращение царю тех неисполненных обещаний, которые он дает, поэтому он всегда был предельно откровенен. Вот Василий Блаженный, он всегда говорил все, что хотел, и Иван Грозный не мог его даже убить, в критические моменты его куда-то прятали, запирали, пытались оттеснить, потому что это вот «Кровавый! Ивашка – царек кровавый!» – и прочее… И вот в этом отношении я и могу сказать, какая Яна была – вот такая и была. Она, как женщина, отчасти интуицией, вот этим потоком сознания ловила некоторые моменты, которые страшно искривляли жизнь, душу, мир, искусство, понятие –и это все транслировалось, все выходило наружу – в виде песен, в виде жизни, в виде разговоров, в виде стихов. Вот такая вот она и была. Почему это случилось – дело десятое, когда это случилось – в детстве, в юности, в иной какой-то момент – тоже не важно, но вот она была именно такой человек. Это, наверное, самое для меня точное, чтобы объяснить, кто она была. Все остальные характеристики: «мрачная – не мрачная», «веселая», «эрудированная», «грамотная – неграмотная», «высшее – не высшее образование», – они роли не играют, они ничего не дадут. Человек может быть любым, но если в нем есть вот эта вот черта, скажем так, абстрактного юродивого, который возвращает миру то, чего мир боится, чего он стыдится, то, что он не может сделать по малодушию или еще каким-то классическим чертам. И форма подачи – она уже не значима: у таких людей оно доходит в любой форме, потому что, как бы она не подавала – оно доходит. Внешне будет казаться, что это та самая форма, те самые слова, нечто необычное и удивительное, – и так будет всегда. Потому что, скажем, растет посреди поля дуб – он дуб и есть дуб, его никак не обойдешь, его видно посреди поля, а поле маленькое, других деревьев нет, березки рощицей собьются в кучку, сосновый бор – вот он стоит, красивый, конечно, но он где-то там, в других местах… А вот здесь стоит дуб и его не не заметишь и даже не подумаешь: «а чего он вырос здесь?» – он вроде как и должен здесь расти. Так же и с Янкой – форма подачи не играет никакой роли, она напрямую будет связана с содержанием, а оно, в свою очередь, будет связано с человеком. И что бы он ни сделал, – оно попадает в десятку. И, естественно, что другие то, что позволяла себе она, – позволяли себе либо внешне, в силу обезьянничества, либо понимали, что они встретили такого же. Взять того же Башлачева – я думаю, он сразу понял, кто она есть, и остальное роли не играло. А остальные, естественно, начинали на свой аршин ее кроить, то, что можно ухватить из ее сознания, из ее творчества – то они и брали. А то, что уже нельзя, – то, вроде бы, уже и не надо, «это что-то не то, вот лучше здесь, вот, в акустике», – что удобно, то беру, а что мне неудобно, это, я считаю, дрянь, нехорошее. Но это же не совсем объективный взгляд, больше личностный, эгоистичный в чем-то, и я поэтому и говорю, что не имеет большого смысла так говорить. Люди все равно будут драть свои волоски, те, которые им удобней, но они, на самом деле, и без этих волосков могут прожить, потому что эти волоски в них уже есть, и они просто как коллекционеры – складывают какого-то зверька к своим зверькам, – которые уже мертвы. И поэтому для них – есть Янка, нет ее, не было бы ее вообще, – для них бы это принципиально роли не сыграло. Это как ко мне один парень все ходил, просил дать интервью для «Комсомольской правды» о Янке, лет пять или шесть назад – я долго отнекивался, но потом дал. Ну, естественно, все вышло урезанным, усеченным, но Бог с ним. Он меня спросил: «А как она умерла? А что вот было? А вот заглянуть бы…» Я ему сказал: «А ты вообще представлял себя на ее месте? Так, чтобы достаточно реально было? Не то, чтобы пойти совсем уже – а может быть, просто стоять у воды? Ты вот сначала представь себе это дело, уразумей, подумай, сделай честно, а потом у себя спроси, – хочешь ты меня спросить, почему она умерла и как это было на самом деле? Ну, он как-то, естественно, растерялся – так же и остальные; никто же не ставил себя на ее место, дабы понять, а что происходило в ней-то самой – не в песнях, а в ней. Я, кстати, вовсе не думаю, что она так уж сильно думала о себе: «А кто я такой, а что я такое?..» Мне кажется, для нее это особой роли не играло. Я помню, она в свое время говорила в чем-то общие слова, конечно, но тем не менее: «Люди все разные, каждый – Вселенная, в каждом есть многое, что не повторяется, и многие себя совершенно зря занижают, в силу того, что они занимают какое-то малое место». То есть, фактически, у них малая популярность, потому что все меряется известностью: если ты достаточно известный человек, в любой отрасли, скажем, Юрий Гагарин – то ты уже притягиваешь внимание. А если ты Иван Николаев из Коростука, и никому неизвестно, что ты за человек – ну кто на тебя будет внимание обращать, кто будет читать твои стихи или статьи? И я думаю, что она понимала, что она видит и что она знает. Она же всегда – это проходит по статьям каким-то, по воспоминаниям – была проста в общении, никогда не задирала носа, резала, может быть, резко, но справедливо, не выпячивала себя. Ей это, наверное, и не надо было вовсе, потому что такие люди – они, наверное, понимают, что они видят и что они знают, они полны тем, что знают о мире, они этим делятся, как могут, пытаясь в чем-то помочь человеку, что бы он стал таким же, что бы он стал нормальным…Тут уже игра слов: она была «ненормальная» для тех, кто «нормальный» по общей точке зрения: с ее точки зрения она была, вообще-то нормальная, а просто мир немножко был чокнутый, поэтому надо было миру осознать свою чокнутость – и тогда все будет на своих местах, все будут братья. Одна эта строчка: «Как же сделать, чтоб всем было хорошо?» – она очень много говорит о том, как она себя осознавала – не в том смысле, что «я хочу сделать, изменить мир, стать революционером», а эти мысли – они обычные, об этом постоянно думаешь, потому что все плохо, все не так. Ну, не то, чтобы все вообще, на сто процентов – речь ведется о каких-то процессах, о каких-то очень явственно существующих законах и явлениях, которые рассекают любого человека, любую группу людей в тот или иной момент времени. Ну, сегодня это не случилось – случиться завтра или через неделю, или через год, – но оно обязательно случится, обязательно этот каток по тебе пройдет, эта шестерня тебя зацепит и оторвет кусок мяса. Поэтому об этом только и думалось, и смотрелось только в эту сторону… И я хорошо понимаю, что у каждого человека много всякого – и того, к чему многие люди даже и не знают, как подступиться. Но в чем-то, в одной из частей в ту или иную минуту ты под прессом находишься, она может быть из десяти одна, она может быть из ста, и может быть, десять или сорок из этих ста вещей – они могут разрешиться благодаря тексту – именно в понимании, как мне поступить, понимая, что есть мой взгляд, и есть ее взгляд. И понимая другой взгляд, немножко актерствуя, забираясь в другого человека, смотришь уже другими словами – идея отстранения, «о той же самой вещи другими словами». Группа КОММУНИЗМ на этом принципе и строилась: о том же самом сказать по-другому – и оно становится другим, то есть открывается другой смысл, который сразу кто-то мог и не заметить – и шаг за шагом, если ты вовлекаешься в действие, оно обязательно может помочь. А может и ухудшиться, причем непонятно – это ухудшение, оно может быть и как внутренняя абстиненция: когда человек отходит от для него худого – он обязательно попадает в какое-то поле боли. Преодолевая это поле боли, он изживает то худое, которое заметил в себе, и потом ему становится – ну просто в кайф! А может наоборот получиться, когда внешнее накладывается на потакание: вот что-то не очень хорошее в тебе есть, ты этого стесняешься, а тут тебе – раз! Подтверждение. Тут довольно странно слышать, что вот, допустим, Башлачев – он как человек, влиявший на других людей, не имел, дескать, права совершать такой поступок, который, безусловно, на них повлиял негативно. Тут можно сразу привести пример, самый яркий: Иисус – он гативно влиял, в первом приближении, или нет? Половина людей, если вспомнить тот же синедрион Иерусалима – они же себе просто места не находили от того, что он вот так говорит. Или апостолы те же, Павел и Петр, ходили вдвоем – их же вообще приговорили к смерти, хотя вины никакой не находили, свидетельств не было: при входе в храм сидел человек, у него ноги были больные, и он к ним обратился, что, мол, помогите – они ему сказали: «Если ты веришь, – ты сможешь». Он говорит: «Я вам верю» – и встал, и пошел, и потом он же и был свидетелем, когда их приговаривали к смерти. Они сказали: «Вот человек. Как мы можем нести грязь, если мы людей вылечиваем?» – а по тому строю мышления считалось, что если человек может лечить другого, значит, он связан с Богом, Бог через него действует, и первосвященники ничего с ними сделать не могли, хотя им же было плохо. Можно Иуду еще вспомнить – это такие самые яркие примеры. И что, по этим моментам судить, что ты должен только гативное нести? Как оценить этот момент позитива – в первом, во втором, в четвертом приближении? Я и не согласен, что человек не имеет права на негативный поступок: если ты задумываешь негативный поступок, то это, в широком смысле, преступление, ты идешь на то, чтобы человека сбросить за черту – это, конечно, плохо, об этом речи не идет. Но в таких людях, если говорить о Башлачеве или Янке – трудно поверить, что какому-то человеку Башлачев специально придумал какую-то идею, которую пронес через песни или слово, чтобы ему прорисовать. Мне кажется, об этом вообще не думается, это не имеет смысла, так не может быть. По малому, в общении с близкими людьми, каждый может наследить – вон, Эйнштейн тоже был человек худой в близкой жизни, жену ругал, бил даже, и всяко разно, но это же не сыграло роли в его оценке мировым сообществом! Он навсегда вошел в историю, как человек, который внес определенную реформу в понимание мироздания, и даже легкий фантастический оттенок – эсминец «Олдридж», когда пытались сделать корабль невидимым, и Эйнштейн в этом фантастическом проекте участвовал, хотя правительство это все и отрицает и замалчивает… Не играет же в этом роли, что он ругался на жену, вообще все пожимают плечами и говорят: «Эх, да вот если бы он еще и жену свою любил – тогда Эйнштейн бы вообще Богом был!» И в плане влияний я полностью согласен с Иркой Летяевой, которая считает, что за те годы, которые Янка с Егором была, он ее очень сильно собрал – как Волк Ларсен своего подопечного. Ведь пока кто-то не дойдет до Северного полюса или Южного – нет веры, что туда вообще можно придти. А теперь туда женщины на лыжах катаются, и расскажи тому же Скотту, что: «Чувак! Сюда тетки будут ездить на лыжах! Туда – обратно!» Он бы возопил: «Как так?! Мы тут насмерть убиваемся, доказываем силы человеческие, – какие тетки?!» И в этом отношении Егор как раз и сыграл ту роль, что показал, насколько можно далеко зайти и при этом остаться таким же, как ты был, и даже лучше, увидеть это нечто – и не сломаться, и понять это нечто, которое ты ждешь и ищешь. Он очень многое себе позволял делать, известно, что Летов раннего времени – это шок был по всему СССР: вот человек, берет, поет, пишет, выступает – и его не посадили! И не убили, хотя было и покушение со стороны КГБ, челюсть ломали несколько раз, угрожали, забирали, пытались в психушку сажать…И конечно, очень много она от него получила, но опять же, то, что она от него получила – это было сродни огранке алмаза в бриллиант. Был малахит – из него сделали малахитовую шкатулку, то есть она внутренне почувствовала, что она может быть и шкатулкой, а может ларцом, может быть каменным цветком, а может так и остаться глыбой, при этом зная, что даже лишнего отсекать не надо, оно все в ней уже есть. Это же классический пример: получить помощь, дабы стать сильнее – именно ту помощь, которая сделает тебя сильнее, а это была та помощь, которая именно и познакомила ее с самой собой. И эта расхожая версия, что Летов Янку сгубил, – я думаю, что это глупость, это то же самое, что сказать, что генерал Жуков сгубил генерала Власова. Невозможно говорить, что кто-то сгубил: туда люди шли сами, не по жесткой воле кого-то, хитрыми интригами, что Летов завел ее в темные леса, из которых она не способна была выбраться, что она как женщина неспособна была к такому восприятию мира, поэтому она сломалась, и все из этого вышло. Я думаю, что это не имело места, она достаточно была сильна, и по этим «По трамвайным Рельсам» можно судить: она в одиночку ночью гуляла по Новосибирску, когда хотела, попадала в переплеты и этого не боялась, и благодаря внутренней силе, с ней ничего не случалось особливого. Потому что во всех таких ситуациях – исключая, естественно, киллера или Чикатило – фактически любой злодей, любое худое, которое соприкасается с чем-то противоположным – оно всегда очень быстро ощущает соизмеримость силы. И если слабее, то оно, естественно, задавит и разорвет, а если ты чем-то покажешь, что ты, по крайней мере, не слабее, то чаще всего оно отступает. Я вот даже по Ромычу знаю историю, когда они, совсем еще молодые, оказались втроем против девятерых таксистов, причем таксисты – люди крутые, и какие бы ни были эти бойцы против них, они кого хошь сломают, – а вот не смогли. То есть долго схватка, конечно, и не длилась, но она и не могла продлиться, потому что таксисты поняли, что люди просто насмерть встанут, будут вырывать носы и ломать руки, отбивать все что можно – да ну их на фиг связываться, неважно, правы они, не правы… Другое дело, что то, с чем она встретилась, оказалось очень большим и тяжелым, это другой вариант, но винить в этом Летова – это по Юнгу или по Фрейду «детский комплекс»: есть плохой дядя, который помешал хорошему человеку жить дальше. Вся вот эта публичная составляющая ее жизни – гастроли там, концерты – нет смысла говорить, насколько она ей была нужна: она просто этим жила, это опять же расхожая фраза: ну не задумывается же водитель, прирожденный водитель, – надо ли ему водить машину или нет? Он просто знает, что в ней он чувствует себя нормально, а вот без нее – все нормально, но чего-то не хватает. Также и здесь. И говорить о каком-то избытке публичности бессмысленно – в рок-н-ролле это самое что ни наесть заурядное и обычное поведение, когда человек, у которого есть что-то за душой, – он просто путешествует и дает концерты. По-моему, любая западная группа по три раза на неделе выступала во всех клубах, до которых могла дотянуться, и там, наверняка, людей набиралось от двадцати до ста человек, но если так посчитать на полгода – могло прокрутиться тысяч пятнадцать общего количества. А если группа поталантливей или поудачливей, – то это количество сразу на порядок может увеличиться. Спросите потом у них, насколько была нужна эта публичность. Она же человек, это же здорово –где еще могла появиться возможность увидеть столько людей! О которых ты поешь, размышляешь, думаешь… тут книжки, телевизор, радио, газеты – они никогда ничего подобного не дадут. А надо ли столько людей видеть – это же самое, что вопросить: «Должно ли быть хорошее?» – у нас же ничего, кроме людей нет. Ты поешь, сочиняешь о них; если, опять же, эзотерически сказать – это же все осколки одного, и мозаика стремиться собраться в единое целое, это же самая простая вещь: когда мужчина ищет женщину – он ищет половину, то, что ему точно не хватает. Да, здесь может быть влияние общественного мнения, еще что-то, но когда ты встречаешь любовь – ты не понимаешь, как ты жил до этого, без этого, это же просто твоя часть, ты сам, вот такой вот раздвоенный. А какая бы ни была любовь – и маленькая, и большая любовь по одним и тем же принципам строится: люди тянутся к людям, добрые и хорошие, мудрые, мечтающие о чуде и совершенстве, а люди худые – они, как правило, эгоцентристы, для них люди – материал. Это же в лучшем случае Наполеон, в худшем – эгоист, домашний диктатор, ему, естественно, много людей и не надо, он пять-шесть человек загнобит и будет всю жизнь из них соки сосать. Об этом Шукшин же очень много говорил, что деревня – это принцип, вся деревня – это большой дом: ты знаешь всех, все люди тебе интересны, ты знаешь все их нужды, со всеми здороваешься. А город – в одном доме ты не знаешь, кто твой сосед, это безумие, это расчленение на части, а по всем экономическим теориям, в политике, когда люди разобщены, – ими легче управлять. Поэтому со всех сторон ее публичная жизнь праведна и хороша. А что на концерты зачастую ходят люди, которым нужно только энергию лишнюю сбросить – я считаю, в этом тоже нет особенно плохого, ведь, в известном смысле, и у Ленина, и у Карла Маркса в работах проходит такая мысль, что личность – она появляется тогда, ее ждет большая часть людей. –Ну, там у них массы, легкий такой оттенок пренебрежения, – но вот это отношение, когда люди чувствуют, что кого-то или чего-то не хватает… Взять хотя бы рок-н-ролл, его начало: Америка, 50-е годы, такая немножко слащавая жизнь, очень сильно затеррорезированная нормами морали. Ведь Америка 40-50 годов – это совершенно не та Америка, которую мы сейчас видим, это в чем-то проекция каких-то викторианских дел, того, с чего все начиналось в XVII веке – пуританство и жесткие правила морали. А человек, особенно молодой человек – он же понимает, что так не должно быть, что невозможно посадить под замок, поймать ветер, глупо держать розу под колпаком. И если ты идешь по лесу и видишь всю эту красоту, то потом ты понимаешь, что здесь может пройти другой человек и тоже это увидеть, а ты можешь оказаться на его месте и тоже увидеть это – и тебя охватывает радость. Поэтому они все и ломанулись туда, когда появился белый блюз, и все это развернулось. То же самое, я думаю, произошло и с Летовым. Скажем, какая-то часть людей принимала это как самые философские группы – STRANGLERS или CLASH – это была попытка влить новое понимание в понятие добра, любви, дружбы, о которых перестали говорить. Этот весь цинизм, это хамелеонство, которое процветало, когда говорится одно, а на деле-то каждый живет дома, каждый слышит, что говорит папа, будь он лорд или простой монтер, который салоны «Ягуара» собирает, и молодой человек понимает, что это не то, неправда, это не так – тоже самое и здесь, только оно вдобавок получило оттенок – это буйно, энергично и крайне развесело. А во вторых, по тем еще временам, за этим тянется след такого «запретного плода», чего-то экстраординарного среди рокеров, – поэтому они туда и идут, и среди них какая-то часть пытается что-то понимать. А к тому же, где-то есть и обезьянство, оно во всех таких случаях наличествует: что можно, например, сказать о девочках BEATLES? Тоже ведь можно сказать: «Ребята, в общем-то, неплохие были, песни хорошие пели, но какого хера он выступали где-нибудь в «Hollywood Bowl»? Там ведь было 70% девиц, все визжали, а четыре из них просто скончались от сердечного приступа в течение года». Но их же было большинство, а здесь, опять же, больше парней, само по себе приятно; все же меньше прямого сексуального влияния, которое было у девочек – опять же приятно, что все это буйство среди нынешней жизни, когда все дело находится под колпаком доллара. Это же с какой стороны посмотреть. Сейчас ведь никто не корит битлов за то, что было тогда, все говорят: вот песни, а какие были люди, кто, чего, куда, как – это все уже не важно. Те же ROLLING STONES, когда у них в Атланте «Ангелы Ада» негра убили, – никто ведь Джаггеру не предъявлял иск. Был момент, когда Осборну предъявили обвинение, что вот от песни, где были слова, что, мол «пистолет приставить ко лбу, накрыться пледом – это лучший выход из всего этого безумия» два паренька убили себя, а их родители подали в суд. Но ведь об этом никому не приходит в голову говорить сейчас? Но вот потому, что это вот Летов, это, в каком-то смысле, сибиряк, доступный человек, не какая-нибудь звезда – вот его надо ткнуть этим. Что вот «куча урлы». Ну и что? А где не урла? А почему она не пляшет, почему она сидит? Почему она жмется по квартирам и не является на концерты? Почему она не танцует? Почему она не скандирует? Другой принцип восприятия. Почему же тогда никто не бегает за ними по залу, не стучит по голове: «А, гад, ты не пляшешь!» Концерт ведь сам по себе еще и акт такой, шаманский, первобытный, когда выходит энергия, когда тебя охватывает возбуждение. У меня так было, когда я стихи писал: после каждого стиха такое ощущение, что героин просто в крови вырабатывается, просто едет крыша, – и так хорошо час, что просто ходишь: из ничего прямо кайф получается! И не из эгоизма, а от того, что дается увидеть что-то, чего вчера еще не видел – вот так же и на концерте. Сейчас-то это, может быть, частью, в рутину превратилось, но я помню совсем другие времена, не такие далекие, кстати. Это в последние год-полтора очень много шишек посыпалось, но можно вспомнить в Луганске концерт – там приходил парень двенадцатилетний, вот такой вот шкет, и в Норильске тоже. В Луганске после концерта не подошел ни один человек, вообще! Это был единственный концерт, я считаю – вообще вершина взаимоотношений со зрителями: никому даже в ум не пришло, – зачем подходить-то? Нормальные ребята, они устали, они едут из Киева, они ночь сейчас переночуют и уедут – а чего спрашивать? Они приехали и отдали все, что могли, больше ведь ничего не узнаешь! Они все разошлись, их было 800 человек в этом ДК Железнодорожников, человек 300 там вообще скакало, орало – их тоже можно назвать урлой… По поводу этих разногласий, по поводу можно ли было этого исхода избежать или все предопределено было – я с совершенно другого места зайду и не посчитаю, что я оговариваюсь. Всякий человек, который живет – он что-то узнает о мире, его представления о мере меняются, как правило, из-за того, что к нему приходит чуть больше информации, чем он имел до этого, это тот же закон перехода количества в качество. То есть, чтобы знать на самом деле – «неизбежно» или «не неизбежно» это было, нужно знать определенно, что есть судьба. Есть какой-то определенный рок, есть фатум. Мы про это не знаем ничего. Мы не знаем, есть Бог или его нету. Или немного иначе – если Бог есть, то насколько он принимает участие в жизни людей. Мы не знаем – прямое оно или наблюдательное. У нас недостаток информации для того, чтобы судить, насколько это было неизбежно. Любой человек скажет, что Высоцкий должен был умереть в 80-м году. У него был инфаркт. Но, опять же, во время войны… Я читал воспоминания одного хирурга, – он рассказывал, что в 50-м году к нему пришел человек, у которого очень болело сердце, инфаркт. Ну, его, естественно, положили на операцию, там же что-то зашивают – и, когда ему вскрыли грудную клетку, то на сердце было одиннадцать шрамов, одиннадцать микро инфарктов. Его спросили потом, как, мол, такое могло быть, он ответил: «А как? Ну, болело сердце. Но ведь мы воевали. У нас был враг, мы хотели победить! Ну да, болело долго, в медсанбате отлежишься неделю – и все. А то – просто на ходу». Вот у одного один предел, у другого – другой. Это же тело – оно может быть связано как-то с душой, а может – нет, а может не впрямую, если опять же, предположить, что эта предопределенность человека на смерть – есть какая-то задача у кого-то, для того, чтобы какое-то тело просто не сдюжило, мало ли какой там будет мозг, который разорвется. Это Эгейское море, куда Эгей бросился, когда увидел черные паруса, – а их просто забыли сменить, сын-то живой… Я не знаю, как воспринимать это. Ну, случилось вот так, а мог быть другой поворот – это же поворот, в такой момент бывает достаточно двух слов, чтобы этого не случилось, а иному этих двух слов не будет. Я думаю, что было нечто тяжелое, что она с трудом могла преодолевать, и просто рядом не оказалось, достаточно долго, человека, который бы в чем-то разделил эту ношу. Просто не было в Новосибирске человека, который бы почувствовал это. Я знаю, что вот в Омске есть такая Ира, – она 9-го мая около девяти часов просто почувствовала. Это можно назвать мистикой или еще как, но у нее такое началось в сознании, что она ушла из дома, пошла по улице, с ней стали происходить какие-то синхронизации, такси остановилось, таксист видит: красивая женщина, 9-е мая, вечер, может быть, подвезти? «Нет, езжайте, потому что нет денег и вообще, это все крайне неприятно – тело, что ли, нужно?» – он страшно смутился, извинился, сказал: «Я вас все равно довезу, без денег, я чувствую, что так должно быть», – а ей надо было добраться до одного места и совершить одно действие, причем она не понимала – зачем. Он ее довез, она вышла, пошла, он говорит: «Я вас подожду» – «Да я, может быть, час там проведу» – так дождался! И вернул ее обратно. Все это количество совпадений в пересчете на этот вечер, с учетом того, что они с Янкой были лично знакомы, и Ирина ее просто любила, а Янка о ней знала – с большой вероятностью можно сказать, что это было на каком-то уровне воспринято. Невозможно ответить на вопрос «могло ли быть по-другому?» А если кто-то не представляет Янку сейчас, – так ведь никто не может представить, о чем бы писал Пушкин сейчас, никто не представляет сейчас Высоцкого и Шукшина, никто не знает, чем бы занимался Гарибальди, будучи современным итальянцем, – поехал бы он в Ирак или в современную Панаму? Я думаю, что вот этот эффект «я не представляю, что было бы с тем-то и тем-то» – он происходит от недостатка информации. Можно спросить: какое было лицо у каменотеса, который укладывал последний камень в пирамиду Хеопса? А может, у него шрам был, а может, он был кривой, а может, это была женщина, а может, собаку запустили, чтобы она уложила, – может, такой ритуал был, кто залез и маленький камень на хвосте принес, врата Ада защищал… Но в силу того, что мы этого не знаем, мы это и представить не можем, – это же классика. Того же Кузьму, скажем, можно спросить: «А вот ты себя-то представляешь сейчас? Да? А если бы ты умер в 90-м? Ты бы представлял себе, что будешь работать в магазине, гитары продавать?» Он бы тогда, наверное, сказал, что этого быть не может. Но есть разрыв, и поэтому никто не представляет, что бы делал Моцарт, который писал веселые концерты, симфонии, и написал бы в конце какой-нибудь реквием очередной, какую-то рок-оперу, или мрачную симфонию – из-за этого разрыва всегда будет эффект сознания, Допплеров эффект, интерференция всех явлений, не связанных с тем, что есть разрыв. Яна – она всегда ассоциируется у меня… Я не воспринимаю, что она была очень молода, и, по большому счету, я уже сейчас в полтора раза старше ее, через двадцать лет буду старше в два раза, а через сорок – почти в три: она все равно останется в моем восприятии точно такой, как я, которому будет семьдесят лет, у меня будет дряхлое тело, если я доживу. Но я все равно буду ее воспринимать девочкой, как и те молодые девчонки, которые проходят мимо, – она все время будет рядом, я не смогу ее воспринимать меньше или больше себя. И я думаю, что она была бы в этом мире ровно настолько, насколько каждый человек себя представляет, каким бы он ни был. Мне тоже – скажи кто-нибудь в те времена, что я буду жить в Новосибирске, ксероксы ремонтировать – я бы тоже сказал: «А на фига они мне нужны? Я о них понятия не имею, и вообще – не люблю все эти технические безделушки, и считаю их пустыми». Но так вот получилось, что деньги привели меня на эту работу, хотя для меня это просто работа; я мог бы быть и шофером, и менеджером по оптовым продажам, и камни ложить… Я же не знал, что буду давать это вот интервью, я был противник интервью, противник книги, информации о Янке, – для меня это было не представимо. Я уже несколько раз отказывался, но в этот раз сработало то, что все равно книга вышла, кто-то что-то говорил. Был рядом. Встать в позу – глупо, потому что, а собственно, чего в позу-то вставать? Что, особая оригинальность? «Тайное знание о Янке»? И когда все это завертелось – все вышло очень даже представимо, такой вот поворот. И если уж совсем в завершение, в принципе, в самом широком смысле, когда многие люди постареют из тех, кто знал ее лично – лет через 50, когда будет совершенно неважно, какие ботинки она носила, любила ли она кеды, так ли ей нравились шали, или ходила она простоволосая – все это исчезнет и перестанет играть хоть какую-нибудь роль – возникнет представление о феномене человека, который приходит первым. В этом плане меня всегда поражал Джордано Бруно, который, в паре с Коперником, позволил себе высказать некие идеи, за которые его, если мне не изменяет память, в сорок два года арестовали, а в пятьдесят сожгли. И вот эти восемь лет он сидел за то, что через 150 лет та же самая церковь признала и проповедовала: множественность миров, вращение Земли вокруг Солнца и так далее. И вот этот вот феномен человека, который идет первым – и его не разделяет никто. И вот загадка этих людей, которые оказываются на голову выше всех остальных, и при этом не теряют ощущения бытия – тот же Кампанелла, ведь это же был просто безудержный человек, к нему не знали, кого ставить в охрану, потому что через два-три дня сам охранник, поддавшись обаянию, был готов приносить стихи. И это говорит о том, что все люди – они все там, они все большие, они все гении, и когда кто-то очень гармоничный и естественный на сто процентов случайно нащупывает любую струну, она начинает звучать, и человек начинает играть сам на себе, не понимая этого. Он передает записки, письма, и искренне удивляется, что «я нарушаю закон, но это не может быть законом, потому что то, против чего он направлен – это красиво, это здорово»… И Янка – это такой же феномен, и она так и останется человеком-загадкой, одновременно притягательной, отталкивающей и скрывающей ту тайну, которую уже невозможно будет понять, потому что она уже ушла, а ты не оказался рядом, и ты чего-то недопонял. Что-то в своей жизни ты не переступил, и у тебя один из тонов в восприятии мира просто пропал, один из цветов, и ты просто дальтоник, тебя будет тянуть как на вечную встречу, потому что там что-то осталось. То, что важно тебе. Ее можно и с Джордано Бруно сравнивать, и с Орлеанской Девой, можно вообще – с Хеопсом тем же, потому что этот призвук этого сияния, этого внутреннего бриллианта, который остается на все времена, это вот множество людей, которые идут в страну Востока, а мы все, в той или иной степени, на обочине, и поэтому нам очень-очень хочется заглянуть – и в этом смысле, это не подглядывание, а, на самом деле, попытка найти дорожку на ту сторону. 8.10.1999, Новосибирск. *Здесь имеется в виду Вадим Кузьмин.

Черный Лукич:

Спойлер

Вадим «Черный Лукич» Кузьмин

Янка – это был человек, достаточно мало приспособленный к нашей жизни, ужасно неуклюжий: она очень любила вомбатов, всяких каких-то медвежат, они как-то присутствуют в ее творчестве, – и сама она была как медвежонок: такой очень милый, неуклюжий и по-своему достаточно вредный и ленивый ужасно. Причем, поскольку в нашем кругу, среди друзей, как к женщине, в общем-то, к ней никто не относился, и она, в общем-то, и рада была этому, – то она всячески подчеркивала свою равность с нами в положении. И нам это, в общем-то, оборачивалось боком, потому что, если мы были в мужской компании, где кроме нас была еще Янка, – то она не считала должным даже чайку поставить. Мы ей: «Иди, чайку поставь, по-женски» – «Иди сам поставь!» – и иногда это все смешно было, но иногда очень сильно доставало. Был такой случай, сразу после Нового года... Новый год с 87-го на 88-й мы праздновали у Игоря Федорыча: Янка, Игорь Федорыч, я и моя первая жена Оксанка. Я приехал записывать свои первые альбомы, мы стали праздновать Новый год, и праздновали его с такой силой, что просто – ой! Была очень большая проблема купить водку в то время. И уж 31-е число, часа четыре после обеда, а у нас еще ничего нету, – бутылки пива купить не можем! Все, народ обезумевший носится… А у Егора был такой одноклассник, Сережа Домой,* и он работал очень блатным человеком: он принимал посуду пустую, рядом с пивной точкой. И мы поехали к нему, – может, чем-то поможет. Приехали туда, в этот частный сектор, и он нам действительно помог, мы купили пару литровых бутылок водки и чуть ли не ящик «Адмиралтейского» пива питерского, каким образом его в то время занесло в Омск – непонятно. И так мы навстречали Новый год, что – я помню, Игорь Федорыч очень дорожил пластинкой «Never Mind The Bollocks» и мы все под нее плясали-танцевали, но в конце вечера ею уже просто кидались, как таким диском летающим. Потом ночью Янка решила проколоть нам уши, и у меня до сих пор эта дырка, – причем, очень криво так проколота, – не снизу, а чуть в бок, потому что Янка тоже была немножко в подпитии, и толстой сережкой, с толстым цевьем, без наркоза, с хрустом проделала дырки. И мы потом с Егором ходили, – у нас было по серьге с таким дешевым блестящим камнем, с алмазом таким. А новогодний подарок Янки представлял собой… Там был такой магазин в Омске, «Юный Техник», где кроме всяких юных технических причиндалов продавались разные отходы производств, не кондиция всякая. И какая-то фабрика, которая выпускала искусственные шубы, стала из отходов от этих шуб делать маленьких Чебурашек – совершенно жутких, они были всяких разных цветов, какие обрезки меха были, – из таких и шили. И вот Янка подарила мне такого Чебурашку, ядовито-синего цвета и с красными глазами. Его, монстра такого, дарить надо было неожиданно, подсовывая жертве под нос – можно было фильм ужасов снимать с этими Чебурашками. Она долго выбирала подарок, коварно улыбаясь. Ну, и вскоре после этого Нового года мы приступили к записи альбома. Распорядок был такой: с утра просыпаемся, завтракаем рано утром достаточно и начинаем работать. Потом только ужинали, часов в десять-одиннадцать, когда соседи уже начинали колотиться. К этому времени жутко голодные уже, дело к концу идет, мы, значит: «Янка, давай на кухню, чего-нибудь там сотвори…» – «А я есть не хочу!» – «Ну ладно, ты не хочешь, – мы хотим есть!» – «Ну, хотите – идите, готовьте» Ну, думаем, собака! Заканчиваем записывать через часок: «Значит, ты есть не хочешь?» Она: «Нет-нет, не хочу...» А ясно, что тоже голодная, только ленивая. Мы идем на кухню, берем, режем колбасу, жарим целую сковородку этой колбасы с яичницей, такой роскошной, душистой: «Ну, Янка, то есть ты точно есть не будешь?» – а та уже сглатывает слюну, но – «Нет, не буду». Мы садимся, громко похваливаем нашу еду, типа: «Зря ты, Янка, отказалась! Еле влезает, – а что делать? Не выкидывать же!» Кое-как умяли эту сковородку: «Ну а чаек-то будешь?» «Чаек буду» – мрачно так. Приходит на кухню, мы так, сыто отрыгивая, сидим, чайник поставили… А там такая картина: сбоку окно, стол стоит, здесь сидит Егор, здесь я, а тут, с торца, Янка села и наливает себе такого крутого кипятку. Сидит, глаз не поднимает, видно, что все у нее клокочет, и она так, ложечкой чай мешая, и говорит: «В Америке есть такие люди, – ковбои называются...» Мы с Егором переглянулись, думаем: ну, с голодухи-то у бабы крыша поехала! А она сидит: «Есть такие люди, ковбои называются. Так вот, они делают так!» – хватает кружку и плещет нам кипяток в лицо! Но в лицо не попадает, а выплескивает это все на шторы, – а на нас не попало ни капли! И мы просто с диким хохотом падаем под стол. Потому что она долго думала, как отомстить этим двум наглым харям, и, увидев кружку кипятка, поняла, какова будет месть, и смаковала ее, не торопясь, и просто так плескать она не хотела, она хотела еще и со вступлением с красивым, – все должно было быть классно, но она просто в нас не попала! И это был такой удар, что она даже чай пить не стала, а ушла просто спать. И вот в этом – вся Янка, в таком вот умении. Янка вообще всегда ходила в феньках до локтя, и это тоже, по-своему, забавно был, потому что феньки, как правило, дареные: очень часто во время концерта человеку хочется сделать певцу приятное, – и он что-нибудь дарит. Раньше, как правило, дарили чего-то такое – кто феньку, кто кассету, кто еще чего-нибудь. Так всегда было и есть, мне, правда, последнее время стали дарить цветы почему-то, меня это настораживает, наверное, дело уже к возрасту идет, как Кобзон какой-то получаюсь. А раньше, помимо того, что просто приятно, когда тебе феньку дарят, но еще и такое значение они имели, что когда встречаешься с незнакомым человеком, смотришь на руки: «О! Да ты Юльку Шерстобитову знаешь!» – виден же ее стиль, можно просто так опознавать. А Янка отличалась тем, что, благодаря лени, в блюдце с бисером ей всегда было лень искать бусинки даже не то, что одного цвета – одного размера. И она плела феньки, как Бог на руку положит – какие бусины попадались, те и брала. И поэтому они получались у нее ужасно кривые: там и здоровые бисеринки, и мелкие, и все вместе. А человек не носит же свои феньки, он их дарит. И я вот плел, как мне кажется, очень красиво, Юлька вообще классно плела. И получалось, что Янка ходит сама в классных, красивых феньках, которые мы ей подарили, а нам она от всей души, очень долго и кропотливо плетет такого уродца, совершенно кривого, немыслимых цветов, и мы, из уважения к ней, из любви должны были это все носить. Сейчас это трудно представить, конечно, я думаю, таких «мастеров» как она, уже не осталось, поэтому кажется, что – ну вот насколько может быть ужасной фенька? А там прям страшно было! Вот такой был даже в этом у нее подход… Она, насколько я помню, не красилась никогда вообще. Как-то раз попыталась подкраситься к празднику какому-то, но все посмотрели и сказали типа «смой». Как-то не владела она этим, парняга такой был по жизни. Я видел ее одноклассниц – она жила в частном секторе, но в центре, и в школу ходила поэтому в 42-ю, одну из самых престижных до сих пор, – так у нее, понятно, все одноклассницы такие были мадонны-примадонны, а она с ними и не общалась совсем. С Ольгой Глушковой дружила и с Нюрычем. А я на Ольгу вышел вообще по другому: у меня была любовь большая, но женщина была замужем, а они с Ольгой жили на одной площадке, и я, чтобы иметь доступ к этому дому, вычислил Ольгу, познакомился с ней, а потом оказалось, что она тоже Янку знает – одноклассница. А как мы с ней познакомились, – я уже даже и не помню, это было где-то в 86-м году, когда мы все стали общаться – Женька Епископ, Ирка Летяева, Янка, Анька Волкова. У Ирки Летяевой квартира была улетная – в самом центре, на первом этаже, окнами во двор-колодец, такой, как в Питере, там солнца вообще никогда не бывало, мрачная такая. «Забудь надежду всяк, сюда входящий» было написано над дверью. Там всякие Юры Наумовы бывали, Майки – Ирка тогда была такая центровая рок-мама… Янка у нее, собственно, с Башлачевым познакомились. Был такой момент, когда Саша Башлачев был здесь, в Новосибирске, они и познакомились, и он произвел на нее очень большое впечатление. Она прямо была счастлива, и мы все, как мне кажется, немножко с ревностью к этому относилась: «А чё Башлачев? Вон, сколько тут нас, всяких Башлачевых! Мы сами как Башлачев!» – а она очень сильно его ценила, это было очень большое для нее событие. А потом, как-то во время одного из первых визитов в Питер она с ним пересеклась – и очень сильно обломалась. Я подробностей не помню, да и не знаю особо-то, поскольку не был свидетелем, но то ли он ее не узнал, то ли еще что-то… Насколько я знаю, там был квартирник его, и она шла на эту встречу как к старому другу, соскучившись по нему и радуясь, а он, как я понимаю, достаточно холодно – без всяких обид – то ли не признал, то л настроение у него было неподходящее. И, я помню, ее это задело очень сильно, потому что она-то к нему была всей душой, а тут такой поворот. И, по-моему, довольно скоро после этого он и погиб – может, просто у него была депрессия уже. Но это потом было, а в 86-м году мы как-то вот все так дружненько жили вместе. А потом уже прослышали про ГРАЖДАНСКУЮ ОБОРОНУ от БОМЖЕЙ, и на какой-то фестиваль, в 87-м году, по-моему, они приехали в гости. И тогда мы с ними перезнакомились и уж потом поехали большой тусовкой к ним, туда, в Омск. Когда говорят, что у Янки в конце самом тяжелейшая депрессия случилась – и что Егор этому немало поспособствовал, – я всегда вспоминаю… Вообще был период, еще до того, как мы с Егором познакомились, когда у нее были не то что депрессии, а я бы даже каким-нибудь более страшным словом назвал. Я тогда впервые увидел, что означает слово «ангедония», настолько у человека было отсутствие радости – и это было днями, неделями – без минутного просвета. Человек ходит, – а поскольку она все-таки девчонка, причем, может быть, не самая крепкая, то она еще и, грубо говоря, ноет, и это было очень тяжело выносить многим людям. И были моменты, когда даже у меня терпения не хватало, доставало, – потому что вообще видимых причин просто нет! Настоящее отсутствие радости. Я не знаю, сейчас трудно понять причины этого, потому что, как мы сейчас понимаем, в то время жизнь была достаточно веселая, по сравнению с тем, что сейчас. И растормошить удавалось очень редко и с большим трудом. Как-то Ирка Летяева это лучше понимала, она в такие моменты, чисто по-бабски больше ее принимала. А она сама по себе такой человек-моторчик, я ее сколько лет знаю, – она вообще не меняется, всегда энергичная, веселая, с ней Янке было лучше всего, в эти вот периоды, не знаю, как назвать – «черной меланхолии», что ли. Но это все было тогда, когда она еще песен не писала – в осознанном смысле этого слова. Как только у нее пошел этот вот выход творческий, – по-моему, ей стало легче. Мне трудно проследить все это, всю ее судьбу, потому что у нас в 89-м году отношения, практически, закончились. Там была одна достаточно некрасивая история, я о ней рассказывать не буду, и поэтому сказать, почему это все пришло к смерти, – не смогу. Но это ладно, а тогда мы вот так классно познакомились с омичами, и как-то резко подорвались и поехали стопом на юга. Мы не очень много болтались по стране, так получилось, что тогда поехали с Оксанкой, Эжен Лищенко с Лекой Сергеевой, своей будущей женой – с будущей вдовой, – а позже уже выехали Егор с Янкой. То есть нас было шестеро. Причем мы поехали автостопом через Питер и Эстонию на Гаую,** в Ригу, и там жили, а Егор с Янкой добрались до Москвы, там тормознулись и оттуда сразу поехали на юг, в Крым, в Коктебель. А мы из Риги поехали, и никак не могли их застать: мы приезжаем в Киев, – они за несколько дней до нас там были, мы приехали в Коктебель, – они только оттуда уехали… Мы несколько дней пожили в Коктебеле, и уже в Симферополе только все пересеклись. Там Ник Рок-Н-Ролл оказался и вся тусовка, был фестиваль, где выступали всякие и Цои, и Шевчуки, и Мамоновы, был ТЕЛЕВИЗОР – большой такой фестиваль. Первое время нас Ник Рок-Н-Ролл устраивал жить, а потом оказалось так, что местные власти начали проводить всякие репрессии, – и стало просто негде жить. И я тогда вычислил, опытным путем, логически, что можно жить на междугородном переговорном пункте, на почтамте – он же круглосуточно открыт. И мы пришли так робко, в первый вечер, сели, посидели, – никто не гонит. Прилегли, – никто не гонит. На второй день мы уже составили кушеточки такие из банкеточек – такой большой квадрат и там вчетвером – я, Оксанка, Егор и Янка – прямо укладывались спать, с одеялами, со своими делами… Напротив этого Главпочтамта был общественный туалет, мы туда ходили умываться, зубы чистить, очень культурный у нас был досуг: ложимся – Егор на подоконничек, как на полочку очки кладет, фляжечку с водой ставит – вот так вот очень цивильно все. Часов в шесть приходили какие-то негритосы звонить на родину к себе, они нас будили, мы вставали достаточно рано, шли завтракать – так и жили. Дня три-четыре мы так проночевали, а однажды приходим, – а у нас девчонки заболели, все-таки постоянно на улице, дело к осени, прохладно – и температура и у Оксанки, и у Янки. Ни лекарств, ничего нету. Пришли, стали укладываться – подходит женщина: «Ребята, я за вами давно наблюдаю,– давайте-ка вымётывайтесь. Уматывайте отсюда» – а на улице прохладно, и ночь, уже часов одиннадцать, и, главное, дождь льет, – и идти некуда. Мы и так, и сяк, и по-плохому и по-хорошему – она вызывает милицию. Те приходят, проверяют документы, у них претензий нет, они уходят. Ушел патруль – она снова: «Все равно я вам житья не дам – в райотдел позвоню, и вас заберут». Мы начинаем ей объяснять, что так и так, девчонки болеют, с температурой. Я говорю: «Я могу сейчас заказать переговоры с Новосибирском и до утра сидеть ждать?» «Можете» «Ну зачем, – спрашиваю, – ведь мы можем здесь находиться? Ну, давайте мы не будем лежать, посидим просто» – Нет, вот на принцип пошла, «вон отсюда» и все. Я тогда говорю: «Все, ребята, собираемся» Подошел к ней, говорю: «Вот у вас, женщина, есть дочь?» Она: «Ну, есть» Я говорю: «Вот, я желаю вам, чтобы, когда ваша дочь подрастет, с ней кто-нибудь обошелся так же, как вы с нашими девчонками обращаетесь» И пошли. И через минуту она нас догоняет на улице: «Что-то я погорячилась», – говорит… В общем, нас вернули, и мы как-то так и прожили на этом Главпочтамте дальше, нормально уже. Это в августе 87-го было. Там еще такой случай смешной был, когда мы из Симферополя в Киев ехали автостопом. Мы тогда разделились, Егор поехал с Янкой, а я один. Договорились встретиться в Харькове, на вокзале, у мужского туалета в 12 ночи. Я приехал, пошел, как дурак, к туалету, стою, жду, – и нету никого. Постоял, подождал – и тут до меня доходит, что они, скорее всего, поймали машину прямую до Киева – грех же такой шанс упускать, и поехали. А я тут, в Харькове, у меня в Харькове нету никого, ночь, куда деваться – не знаю, денег, естественно, нету тоже. И подходит ко мне како-то паренек и спрашивает: «А вы хиппи, да?» Мы-то себя вообще панками считали, но у нас в Сибири панки с волосами, как у хиппи ходили – «Да, говорю, хиппи я». Он обрадовался: «Вам, говорит, ночевать негде?» «Не-а, негде» – говорю. «А пойдемте ко мне». И вот три дня мы с ним квасили, потом у него деньги кончились, а он так подрубился на идею панковскую, которую я ему все это время втулял, что решил со мной поехать. Поехали на электричке «зайцами» до Полтавы, в сортире, старые такие электрички, с туалетом еще – вот в нем и заперлись. В Полтаве сошли и дальше – стопом. А голодные, денег нет, купили какой-то одинокий пирожок на двоих, парень уже притух немного, поостыл. И тут я вижу кафе какое-то, захожу, – а там борщами всякими пахнет, курицами, – и старушка-повариха. Я к ней подошел, говорю: «Бабушка, накорми, денег у нас нету» – она смотрит, а у нас вид такой – чистые путники. «Ой, – говорит, – да вы голодные?» Хохлушка такая. Налила нам по тарелке борща, а пока ели – собрала нам котомку такую, дорожную, с едой. В Киев приехали, там уже Егор с Янкой живут, отъелись, Древаль-то по-украински принимал – ходят, пузо чешут. И вот там парнишку этого мы так загрузили, что он всерьез всеми этими вещами проникся, идеями анархическими. Глаза горят, будит ночью как-то: «Я прокламацию написал!». В голове – одни листовки да акции. Нам-то сначала интересно было, а потом как-то утомлять он начал своей активностью. Наконец как-то Янка меня в уголок отвела, говорит: «Достал он уже! Ты его приволок, – ты и сделай так, чтобы его не было». А как от него избавиться – непонятно, потому как прикипел парень крепко. И вот однажды мы ему таки говорим: «Все, Игорек, пора ехать». Он: «Ну как же? Я же только-только… Вот, акции, листовки...». Мы так серьезно: «А все, теперь надо действовать уже каждому у себя. Ты идею уже понял, все нужное узнал – езжай в Харьков, а мы к себе в Сибирь поедем». И чуть ли не на билет ему денег насобирали, – спровадили, короче, вздохнули спокойно. Вот как человек проникся. Был еще такой интересный случай, когда мы жили на квартире у Древаля в Киеве, летом 87-го, после Симферополя. И, когда мы там отогрелись, отъелись, был нам такой хохлячий прием классный, – в один из вечеров мы решили устроить конкурс на лучшего автора. Потому что сидим, песни сочиняем, у одного краше, чем у другого. Вроде и не спорили, но все равно, висит же вопрос – кто же круче всех? И решили: а давайте вот сегодня вечером каждый сочинит песню. И у кого лучше окажется, по общему признанию, тот и будет самым-самым. Я, к сожалению, подробностей этого «конкурса» не помню: если не ошибаюсь, Егор написал в тот вечер «Я сяду на колеса, – ты сядешь на иглу...» в качестве «конкурсной программы». Что написала Янка, я не помню. Помню, какую я написал, – но я ее упоминать не буду, хотя тогда посчиталось, что мы все выступили более-менее ровно. Сейчас мне так уже не кажется, я считаю, что у меня слабая песенка получилась… Но настолько вот это творчество перло, что мне казалось: любую свободную минуту, если человек замирал с гитарой руках, – он мог сочинить очень хорошую песню. Мне кажется, сейчас у многих из нас проблемы. Я не думаю, что это из-за того, что мы исписались – скорее, это что-то возрастное, эмоциональные какие-то проблемы, внешние факторы. А тогда писалось очень легко и не натужно: буквально садимся, и каждый начинает записывать… У нас была, кстати, с Янкой даже песня, которую мы вдвоем, можно сказать написали… Потом, когда уже записали СПИНКИ МЕНТА… Янке нравились некоторые мои песни очень сильно, и вот Егора не было что-то, и она говорит: «Давай сочиним вместе песню». Мне очень нравились ее стихи, а ей – мои мелодии, и она говорит: «Давай вот я тебе свое стихотворение отдам, самое любимое, а ты сочини вот прямо мелодию красивую»… И самое печальное, что мы вот все это сделали, записать по каким-то причинам не записали – так это все и кануло. Так эти стихи песней, по-моему, и не стали, а стихи были эти: «Нарисовал икону, и под дождем забыли…» Главное, я уже и сам мелодию не помню, но факт тот, что был у нас небольшой такой опыт совместного творчества, только результат не сохранился. Мы стопом ездили, наверное, по разным причинам, – конечно, какой-то маленький запас денег, на крайний, самый крайний случай был. Но он такой был, – иногда в карманчик джинсов десятку зашивали прямо уж совсем на черный день. Я, обычно, стопом до Москвы не ездил, доезжал на поезде, на это денег хватало. Мы когда вот в 87-м году ездили, Оксанка, как потом оказалось, была на третьем месяце беременности. Народ-то был бесшабашный, на такой нюанс не обратили внимания… И когда она стала себя уже плохо чувствовать, и надо было ее отправлять домой – денег не было, собирали с миру по нитке на поезд. Так что от безденежья, конечно, в основном. Ну а откуда деньги? Никто не работал же. Янка никогда нигде не работала. Я не знаю, как в те периоды, когда она стала какие-то концерты давать, а в то время – все жили общим котлом. Она же когда в Новосибирске жила, – мы здесь все вместе тусовались и, все-таки, здесь отец, дом. В Омске – у Игоря Федорыча. А он же у нас был главный портретист Лукичей, все стенгазеты рисовал, в ЖЭУ работал художником, рисовал наглядную агитацию, и с гордостью потом заявлял, что так, как он, Ленина никто не нарисует, «так – мало, кто может». Не знаю, как сейчас – школа потеряна или нет. А тогда он ведь этим какую-то копейку зарабатывал. Ну, тогда, в принципе, жизнь дешевая была, человек, работая сторожем, на 80 рублей мог нормально жить. А Янка и сторожем не работала. Иногда был период, когда мы все работали, – ее попрекали куском хлеба, был грех. Говорили: «Иди, трудись!» на что было сказано: «А я песни пишу!», на что в свою очередь, было отвечено: «Все песни пишут, а работать надо!». В отличие от столиц, у нас не было практики платных квартирников, больше того, сейчас эта ситуация может показаться дикой, но тогда получать деньги за рок-н-ролл – это просто являлось прям страшным преступлением. Я помню, мы ездили в Свердловск, на фестиваль 87-м году. Не уверен, что Янка тогда ездила, а мы с Егором там познакомились с ЧАЙФОМ, они тогда были андерграунды, и из всех свердловских команд, естественно, показались нам наиболее близкими, по крайней мере, достаточно теплые чувства вызывали. И потом, через год или два, в конце 80-х кто-то позвонил то ли из Магадана, то ли из Норильска, откуда-то с севера, и сказали, что, вроде, пригласили ЧАЙФ, а те запросили 400 рублей за концерт, – я помню, это вызвало у нас всех такой шок! Ну, как же так, братья – и такая лажа. Просто после этого отношение сразу изменились. Были какие-то люди, которые зарабатывали чуть больше, чем остальные – они, обычно, помогали с деньгами на билеты, когда надо было куда-то ехать. А тогда ведь ездили общим вагоном, и билет от Новосибирска до Омска стоил 6 рублей, – поэтому стопом даже добираться смысла не было, очень дешево. А там Игорь Федорович залезал в холодильник к родителям, благо, они люди очень хорошие, матушка замечательный человек была, Царствие небесное, – и вот так и выживали все вместе. У нас не было, практически, слушателей посторонних – обычно все свои: либо музыканты, либо совсем близкие друзья. В 85-м году первый раз первым поехал в Омск Димка Селиванов из ПРОМЫШЛЕННОЙ АРХИТЕКТУРЫ с Димой Радкевичем, который до сих пор никак не может нормально альбом записать – и вот тогда ребята омские организовали что-то типа концерта в каком-то подвале в детском клубе. А когда мы стали ездить, в 86-87-м, – тогда уже были практически только друзья, на своих квартирах. Я вот не знаю, много ли было у Янки концертов в Новосибирске; у нее был период, когда она достаточно долго и часто бывала в Академгородке, а я с академовскими тогда мало общался, но они, вроде, устраивали что-то в университетских общагах. Я не знаю, есть ли какие-то записи новосибирских концертов Янкиных, их вообще-то не слишком много, насколько я знаю, потому что, как правило, все это откладывалось до каких-то «серьезных» записей. Сейчас как-то удивительно, весь народ какой-то стал кто пьющий, кто еще какой-то… А тогда вообще очень мало пили, настолько наслаждались творчеством, общением друг с другом, что просто – приезжаем в Омск, собираемся вечером толпой человек в пятнадцать – и Бэбик,*** и Женя, и все-все-все, садимся – и все поют песни, кто какие сочинил. Встречались часто, раз в два месяца пересекались точно. И, как, правило, кто-то все это записывал. Очень часто это Юлька Шерстобитова была, у нее был маленький магнитофон с микрофоном– она записывала, и кое-что благодаря ей сохранилось, записи этих вот междусобойчиков. А альбомы – тут у нас, конечно, Игорь Федорович был главный, он звукорежиссер: как соизволит, – так и будет. Есть такой факт комичный, что вот эти вот, допустим, мои альбомы – первые три ранних – они записаны с той же ритм-секцией, что и Все Идет По Плану, потому что Егор замучился стучать каждый раз под песню, и он записал, по-моему шесть наиболее характерных ритмов на катушку, и потом – я, может быть, тайну какую-то страшную открою – играл под эти записанные барабаны. И вот он только закончил эти три альбома свои, а через несколько дней приезжаем мы записывать СПИНКИ МЕНТА, а он говорит: «Что колошматить-то? Все равно я так же и буду колошматить, – давай просто под это» – и у нас абсолютно одинаковые барабаны, из этих вот шести вариантов. Причем есть песни, где Игорь Федорович через пару минут начинал замедлять темп – и эти места есть во всех альбомах того раза, что в ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЕ и у меня, если посмотреть внимательно, потому что использовалась одна и та же катушка с ритмами. Под эти же дело, кстати, планировалась тогда запись первого Янкиного альбома Не Положено, который тоже должен был быть электрическим. Игорь Федорович болванки заготовил, все как надо, но только эта запись – она нами с Янкой была фактически сорвана, потому что мы уже больно много дурачились и веселились, так что Егор, в конце концов, вспылил и все потер на фиг, и, в результате, получилась только маленькая акустика. Вообще «музыкальные» отношения у Янки с Егором были довольно понятные: ну с кем же Игорь Федорович равноправно в музыке общается! Это, по-моему, заметно вообще во всех проектах, где он принимает участие: его только пусти в группу – хоть кем, хоть барабанщиком, хоть флейтистом – это в итоге получится ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА. Все проекты, кончая последними сольниками Женьки Махно – все. Насколько я знаю, Женька практически всю музыку сделал сам, все сочинил, наиграл, сам записал – и пустил Егора с Кузей по соляку сыграть в какой-то песне. Я послушал результат – это нормальный альбом, но все, все ясно: откуда, где это писалось, и кто принимал участие. И поэтому я не знаю, нужно ли было Янке вообще электрические проекты делать, но, мне кажется, что если и нужно – то не такие. Мне ее акустика, просто под гитару ближе гораздо: это очень яркий, самобытный человек, к ней не надо было подходить с общими мерками. Дело в том, у меня сложилось такое впечатление, что ее музыкальные вкусы складывались во многом благодаря Егору, – как и у многих из нас в то время. Потому что это был просто архивариус, человек энциклопедических знаний в музыке, обладатель огромной коллекции, и, естественно, мы во многом слушали именно то, что он ставил. И его интерпретации, скажем, с точки зрения критики этой музыки, – невольно он влиял на наш музыкальный вкус, и, как следствие, на то, что выходило из-под нашего пера. Я не знаю, насколько это было жестким диктатом, но дело в том, что Егор – у него бывает ощущение типа «я знаю, как надо сделать». А у Янки и у меня, пожалуй, было так, что мне, скажем, кажется, что это не совсем то, но раз у меня уверенности никакой нету, а человек говорит: «Я просто знаю» – ну, доверимся тому, кто знает. Я бы не назвал это давлением, просто Егор лидер ярко выраженный… И вот, кстати, касательно влияния кого-либо на что-либо: если посмотреть, то Егор и Янка – я уж не буду говорить про свою скромную персону – это такие отцы «сибирского панка». И когда смотришь на этих, извиняюсь за выражение, подонков на концертах, которые и на мои приходят, и на Егоровские особенно обильно, когда смотришь на этих уродов – трудно вообще себе представить, что… Мы что – отцы всего этого ужаса, что ли? Было ведь как: жили крайне скудно. У Егора было, конечно, много всяких пластинок, всякой музыки, – но жили очень бедно. Но сами отношения были очень чистыми: очень мало бухалось, достаточно мало курилось, отношения с девчонками – со всеми, которые были, и Янка, и Юлька, и Оксанка моя, и Ленка – там блядства вообще в помине не было, были очень чистые отношения. Это действительно было как коммуна, это было братство. Когда слушаешь Янкины песни – это и так понятно, но это на самом деле так было. И очень странно, что это вот чистое начало в такое уродство переросло. Это проблема. У меня это в меньшей степени, я сейчас начал выступать маленько – и ко мне приходят люди, которые, по большей части, знают, на что они идут. А вот приехал в Ижевск первый раз – то же самое: панки, которые орут: «Про жидов спой!» – интересно, что «про жидов?» «Мы Из Кронштадта» что ли? Сейчас, когда вспоминаешь – это было очень красивое время. Мы тогда этого не понимали, конечно, потому что это было буднично, и то, что песен получалось много, и хороших, и у всех – даже это воспринималось как должное. Дни-то были какие-то серые, постоянно какая-то гопота кругом, и на улицу выйти страшно, и менты – в общем, полный пресс. И при этом – а может, и из-за этого, – все друг за друга держались. Я помню, была чудесная традиция: когда мы приезжали из Новосибирска – Янка жила уже у Егора – нас встречали, несмотря на то, что самый дешевый поезд приходил рано, часов в семь утра. Зимой, мороз за 30° – все приезжают, с разных концов Омска человек восемь, мы все садимся в троллейбус промерзший, несемся к Егору, чаи пьем, песни поем... Это сейчас народ стал менее консервативным, а тогда сам факт – рваные джинсы или серьги какие-то, феньки – он сразу агрессию вызывал, и все поэтому были ужасно дружные. И, я помню, уезжаем из Омска – и все едем на вокзал, и хотя знаем, что увидимся через месяц – вот мы живем, только пока вместе. И буквально перед поездом садимся: «Давай, Егор, нашу, «Мы Уйдем Из Зоопарка» – все хором поют, эта песня – она для нас была действительно, гимном, песня, которая полностью про нас, всегда все ее пели. Тогда это была просто главная песня. Я понимаю, что-то, что я сейчас говорю, звучит несколько пафосно, а на самом деле – это удивительное время было, я очень счастлив, что мне посчастливилось быть участником этого всего, потому что никогда больше такого не было. У меня были потом работы с музыкантами, которые мне были и более интересны, и, скажем, что-то другое появлялось, но такого искреннего подхода и такого братского отношения уже не было. Я почему-то был уверен, что это никогда не пропадет, мы, наверное, все так думали. Это была настоящая «революция цветов» в 60-х – у нас в 80-х было то же самое, просто еще, может быть, концентрированнее, ярче. Тогда слухи бродили о том, что кто-то смог купить какой-то хутор в Эстонии и жить вдалеке ото всех, коммуной – и все загорелись этой идеей, стали думать, как заработать денег, чтобы всем сложиться и купить какую-нибудь заброшенную деревеньку, домишки, и всем вот этим колхозом там жить. Такое вот время, удивительное – очень жалко, что у нас это все уже – в прошлом. 7.10.1999, Новосибирск. *Сергей Шашков. **Национальный парк в Латвии, на реке Гауя, где, неподалеку от местечка Лиласте, много лет был «всесоюзный летний лагерь» хиппи. ***Олег Лищенко, младший брат Евгения «Эжена» Лищенко.

Дмитрий Ревякин:

Спойлер

Дмитрий Ревякин (КАЛИНОВ МОСТ)

Первый раз я увидел Яну вместе с Башлачевым на нашем концерте 8 февраля 1987 года в Новосибирске, но я не общался с ней, она больше с Сашей общалась. Он просто в зале был. А последний раз я ее видел в Барнауле, в октябре 90-го года на «Рок-Азии» – она подходила, и мы просто с ней говорили... так, она интересовалась моим здоровьем и состоянием; такая была встревоженная чем-то. То есть какими-то друзьями мы не были... Да, и еще один раз я видел Яну, когда она приходила к нам на репетицию, это, скорее всего, ноябрь 1986 года.* Я там никак не мог песню написать до конца, и она мне помогла. Песня называется «Надо Было» четыре строчки она мне написала. У меня есть черновик с ее автографом, там отмечено, какие, я так и не помню. Четко помню, что четыре строчки… И вообще у меня в песнях – вот скоро выйдет пластинка – там есть к ней… Кстати, в «Родной» – «косы расплела, по воду ушла» – это тоже к Янке отношение имеет; «стынет поцелуй»... И еще будет одна песня, она еще не записана, это как раз 91-й год. И стихи естьпро нее, но они еще не изданы, надо отредактировать… А так я её часто вспоминаю, бывают моменты. Было это самоубийство или что-то еще, я никак не считаю, просто воспринял факт, что она вот так разобралась с ситуацией. И все… 5.12.1998, Санкт-Петербург. *«В декабре, буквально за три дня, в подвале ГРТУ, где звукобосс группы Саша Кириллов официально работал оператором единственного на весь Нск звукового комплекса «Метроном», записывается первый «студийный» – а на самом деле репетиционный – альбом Калинов Мост. Писалось несколько дублей каждой песни, из которых потом выбирался лучший (…) 8 февраля 1987 года, ДК им. Чкалова – совместный улетный концерт в паре с крутыми духарными панками из ПУТТИ...». «КАЛИНОВ МОСТ: Подлинная звукография» А. Атюков, В. Банев (В. Мурзин). «ЭНск», спецвыпуск, 1992.

**Чужой** · 06.05.2008, 23:20

Сообщение от NIGREDO

Скоро 9 мая. Воспоминания о Янке:

Манагер:

Спойлер

Олег «Манагер» Судаков

У нас все знакомились, и все знакомства происходили благодаря року, потому что возникало внутреннее ощущение присутствия в чем-то. Тут пойдет ряд общих мест, потому что какой бы ни был оригинальности человек по мыслям, но жизнь-то – она всех связывает в тех или иных примерно повторяющихся ситуациях. Вот «Паломничество в страну Востока» – мне очень нравится сам образ: идут люди, неожиданно все вместе, в одну сторону, и ни у кого не возникает вопрос «зачем? почему? кто такие?» – идешь и знакомишься, и не скушно. В один из моментов ты вдруг делаешь не то движение, и вдруг чувствуешь, что ты сидишь во дворике, – и никуда ты не шел, то ли это был глюк, то ли нет… Вот что-то в этом роде было с рок-н-роллом, или там с рок-музыкой, с панк-роком, все это накручено; если не ошибаюсь, Ромычу вообще так не нравилось воплощение панка в СССР, что они себя называли «ранки», такая игра слов, вроде и punk, и «беглецы». И знакомство наше с Янкой произошло, если не ошибаюсь, так: приехала очередная «делегация» – тогда был такой «культурный обмен», то мы в Новосибирск ездили, то новосибирцы – собирались человек восемь и – раз, приезжают в Омск, и или у Летова, или у Бэба зависали на квартире. Их много было, людей – вот рок-мама Ирка Летяева, Дименций, Епископ такой, Кузя* – не было никакой разницы: если ты в этом кругу, то ты, наверное, хороший человек или к тому тяготеешь. И каждый брал гитару и пел песни, не было никакой разницы, – известный ты или безвестный ты, были ли у тебя какие-то концерты… Ведь все концерты тогда были – квартирники. Или может быть, с 87-го года, когда был этот Новосибирский межгородской фестиваль, где выступал НАУТИЛУС, и ЗВУКИ МУ должны были выступать, а вместо них выступили ГО… и был тогда большой скандал, КГБ, бумаги из обкома комсомола, по коммунистической линии, Слуянов такой был – я там и имя Манагер получил. И вот, была девчонка Янка. Она взяла гитару, спела песни. Песни удивительные, очень здорово. Но опять же, по воспоминаниям, лично для меня неважно было: если то, что ты поешь – хорошо, то не важно, как ты поешь, вообще не ловилось, – фальшивишь ты или не фальшивишь. Я вообще первые песни пел – мне казалось, со стыда сгорю, но все сказали – ты пой, потому что ты поешь то, что не поем мы, а как ты поешь – это вообще не играет роли, а рано или поздно ты научишься. Если есть минимальное ощущение слуха, то ты даже в этом минимуме будешь достаточно ловко присутствовать. И поэтому было очень здорово и приятно: «О! Еще один человек, еще один рокер!» А я в этом во всем достаточно случайно оказался – среди музыкантов. Могло все повернуться и не так, и, может быть, я бы и был тем, кто я есть, – но только в другом месте, и на других гранях это все проявилось бы. Вот так вот и произошло знакомство, где-то в Омске. В моем понимании встреч-то было много, я часто туда ездил – то в Новосибирск, то в Тюмень. И за год таких вот общений – а они ведь тогда с Егором зазнакомились очень крепко, и было несколько концертов, вот в 88-м году уже, когда в Чкалова выступали, естественно, все приходили на концерты. Это же было такое место встреч – тусовкой даже не назовешь, поганое такое слово. Я помню, ИНСТРУКЦИЯ приезжала, зависала здесь, у вокзала, и в однокомнатную квартиру набилось человек 20-30, люди просто лежали на полу рядами и колоннами, и когда разлеглись – надо было шагать, буквально лавируя, ступни выставляя. Опять же, нельзя сказать, что все были одинаковые, – нет, все были разные, все были свои, но по особому, каждого знали в лицо, можно был не знать имени, но возникал образ, то есть никто ни с кем не сливался. Какие-то люди были случайные, молчащие или, там, примазывающиеся, просто ощущающие, для которых это было удовольствие, хобби, но они приходили и уходили, а кто-то оставался. Нельзя сказать, что Янка была вся вот такая открытая или, наоборот, замкнутая: вот на тех немногих видеозаписях, которые сохранились – она какая? Где-то немного стесняющаяся, или как бы замкнутая, угловатая, – а может быть, просто не очень любящая выступать, девушка есть девушка… Ничего не могу сказать неожиданного или ожиданного – было просто очень приятно и хорошо, не было вот этого понятия «звезды», этот вот «генерал» – генерал отсутствовал. И Летов был такой же человек, как и мы. Есть такое понятие «душа компании» или «заводила» – это был очень яркий человек, который был просто очень большой эрудиции, непосредственный, горячий, все из него сияло… Но это было ощущение равенства и большой радости от того, что вот такой человек не обращает внимания на какие-то твои глупости, нелепости – то есть он это видит, ты сам через какое-то время видел, какую ахинею ты нес, сам сленг – он тоже наносит отпечаток на то, как ты все видишь, потом ты меняешься и начинаешь видеть все чуть по-другому… Все было очень хорошо, все было очень едино. Получилось, что мы все же побывали в этой стране Анархии или, там, в Коммунизме, или в Раю, когда не было ощущения иерархии и запаха тоски с примесью скуки, что все известно и так и будет, и ничего с этим не поделаешь, и никто никого не догонит и ближе или дальше не станет, потому что все кирпичики растворились. Там было очень неожиданно: никто не знал, чего от другого ожидать, каждый мог выкинуть неожиданное коленце, все были в этом понятии. У Летова была даже песня – «Я Хочу Умереть Молодым»… или «рокер должен умереть молодым», или вообще «рокер должен быть молодым» – это вот чувство человека, который вваливается в мир, который оказывается огромный, и очень доступный – не то, чтобы для манипуляций, а для восприятия и создания, и оно создается тотчас здесь, и все становится больше. Поэтому все захлебывались каким-то вот этим внутренним движением, ветром, который появился: море книг, море информации. Было очень классно. Это потом, достаточно быстро, все это совпало с перестройкой, – ГО ведь в 84-м году зародилось, я, как бывший омич, это все знаю не понаслышке. Хотя был там у нас паренек, который недавно погиб – так он уже в 79-м году слушал SEX PISTOLS. Просто удивительно: Омск, 79-й год, а у нас – пластинка SEX PISTOLS! Где он ее добыл, где он ее достал? Они только в Англии прогремели, а он уже ходил, выискивал всяких разных панков… И вот, все это наложилось, все это изменение, ускорение, откровения, деньги, взросление – и к 90-м годам все уже стало примерно совсем, совсем другим… В свое время Коля Рок-Н-Ролл – он внешне производил ощущение достаточно диковатое и безумное, а сам человек достаточно был культурный, начитанный, очень много, по крайней мере, знал – и вот, он все проводил параллели: скоморохи-панки и так далее. А в Новосибирском Академгородке было в то время такое место, – вроде дискуссионного клуба… И я посетил там несколько заседаний неформальных, долго слушал, ничего не понимал – у них очень много терминологии специфической, слова те же, но вектор любви может восприниматься в другом смысле. И я терпел-терпел, а потом думаю: дай-ка я их сверну туда, куда поинтересней, и, значит, говорю: «А вот музыка? Вот код музыки – он расшифрован? По кодам, по воздействию на сознание?» «Нет, – говорят, – один из немногих кодов, который не шибко поддается исчислению». Дескать, у кроманьонцев 40 тысяч лет назад уже были флейты, бисером расшитые одежды, жили человек по триста, деревня от деревни на 200 километров» – как так? Как выживали? О чем думали? Если были флейты, – значит играли? И был вот такой вопрос, по поводу Селиванова, Башлачева, у нас вот Женька Лищенко умер – вот как в этой транскрипции они бы восприняли, если бы поверили мне на слово, как это все было на самом деле? И они примерно в этом отношении воспринимали, только не через скоморохов, а через юродивых – это вот понятие того времени. А юродивых они, опять же, на свой манер воспринимали, как человека, который есть обратная связь между Государством и Народом, Царем и Народом. То есть сам юродивый, – он олицетворяет возвращение царю тех неисполненных обещаний, которые он дает, поэтому он всегда был предельно откровенен. Вот Василий Блаженный, он всегда говорил все, что хотел, и Иван Грозный не мог его даже убить, в критические моменты его куда-то прятали, запирали, пытались оттеснить, потому что это вот «Кровавый! Ивашка – царек кровавый!» – и прочее… И вот в этом отношении я и могу сказать, какая Яна была – вот такая и была. Она, как женщина, отчасти интуицией, вот этим потоком сознания ловила некоторые моменты, которые страшно искривляли жизнь, душу, мир, искусство, понятие –и это все транслировалось, все выходило наружу – в виде песен, в виде жизни, в виде разговоров, в виде стихов. Вот такая вот она и была. Почему это случилось – дело десятое, когда это случилось – в детстве, в юности, в иной какой-то момент – тоже не важно, но вот она была именно такой человек. Это, наверное, самое для меня точное, чтобы объяснить, кто она была. Все остальные характеристики: «мрачная – не мрачная», «веселая», «эрудированная», «грамотная – неграмотная», «высшее – не высшее образование», – они роли не играют, они ничего не дадут. Человек может быть любым, но если в нем есть вот эта вот черта, скажем так, абстрактного юродивого, который возвращает миру то, чего мир боится, чего он стыдится, то, что он не может сделать по малодушию или еще каким-то классическим чертам. И форма подачи – она уже не значима: у таких людей оно доходит в любой форме, потому что, как бы она не подавала – оно доходит. Внешне будет казаться, что это та самая форма, те самые слова, нечто необычное и удивительное, – и так будет всегда. Потому что, скажем, растет посреди поля дуб – он дуб и есть дуб, его никак не обойдешь, его видно посреди поля, а поле маленькое, других деревьев нет, березки рощицей собьются в кучку, сосновый бор – вот он стоит, красивый, конечно, но он где-то там, в других местах… А вот здесь стоит дуб и его не не заметишь и даже не подумаешь: «а чего он вырос здесь?» – он вроде как и должен здесь расти. Так же и с Янкой – форма подачи не играет никакой роли, она напрямую будет связана с содержанием, а оно, в свою очередь, будет связано с человеком. И что бы он ни сделал, – оно попадает в десятку. И, естественно, что другие то, что позволяла себе она, – позволяли себе либо внешне, в силу обезьянничества, либо понимали, что они встретили такого же. Взять того же Башлачева – я думаю, он сразу понял, кто она есть, и остальное роли не играло. А остальные, естественно, начинали на свой аршин ее кроить, то, что можно ухватить из ее сознания, из ее творчества – то они и брали. А то, что уже нельзя, – то, вроде бы, уже и не надо, «это что-то не то, вот лучше здесь, вот, в акустике», – что удобно, то беру, а что мне неудобно, это, я считаю, дрянь, нехорошее. Но это же не совсем объективный взгляд, больше личностный, эгоистичный в чем-то, и я поэтому и говорю, что не имеет большого смысла так говорить. Люди все равно будут драть свои волоски, те, которые им удобней, но они, на самом деле, и без этих волосков могут прожить, потому что эти волоски в них уже есть, и они просто как коллекционеры – складывают какого-то зверька к своим зверькам, – которые уже мертвы. И поэтому для них – есть Янка, нет ее, не было бы ее вообще, – для них бы это принципиально роли не сыграло. Это как ко мне один парень все ходил, просил дать интервью для «Комсомольской правды» о Янке, лет пять или шесть назад – я долго отнекивался, но потом дал. Ну, естественно, все вышло урезанным, усеченным, но Бог с ним. Он меня спросил: «А как она умерла? А что вот было? А вот заглянуть бы…» Я ему сказал: «А ты вообще представлял себя на ее месте? Так, чтобы достаточно реально было? Не то, чтобы пойти совсем уже – а может быть, просто стоять у воды? Ты вот сначала представь себе это дело, уразумей, подумай, сделай честно, а потом у себя спроси, – хочешь ты меня спросить, почему она умерла и как это было на самом деле? Ну, он как-то, естественно, растерялся – так же и остальные; никто же не ставил себя на ее место, дабы понять, а что происходило в ней-то самой – не в песнях, а в ней. Я, кстати, вовсе не думаю, что она так уж сильно думала о себе: «А кто я такой, а что я такое?..» Мне кажется, для нее это особой роли не играло. Я помню, она в свое время говорила в чем-то общие слова, конечно, но тем не менее: «Люди все разные, каждый – Вселенная, в каждом есть многое, что не повторяется, и многие себя совершенно зря занижают, в силу того, что они занимают какое-то малое место». То есть, фактически, у них малая популярность, потому что все меряется известностью: если ты достаточно известный человек, в любой отрасли, скажем, Юрий Гагарин – то ты уже притягиваешь внимание. А если ты Иван Николаев из Коростука, и никому неизвестно, что ты за человек – ну кто на тебя будет внимание обращать, кто будет читать твои стихи или статьи? И я думаю, что она понимала, что она видит и что она знает. Она же всегда – это проходит по статьям каким-то, по воспоминаниям – была проста в общении, никогда не задирала носа, резала, может быть, резко, но справедливо, не выпячивала себя. Ей это, наверное, и не надо было вовсе, потому что такие люди – они, наверное, понимают, что они видят и что они знают, они полны тем, что знают о мире, они этим делятся, как могут, пытаясь в чем-то помочь человеку, что бы он стал таким же, что бы он стал нормальным…Тут уже игра слов: она была «ненормальная» для тех, кто «нормальный» по общей точке зрения: с ее точки зрения она была, вообще-то нормальная, а просто мир немножко был чокнутый, поэтому надо было миру осознать свою чокнутость – и тогда все будет на своих местах, все будут братья. Одна эта строчка: «Как же сделать, чтоб всем было хорошо?» – она очень много говорит о том, как она себя осознавала – не в том смысле, что «я хочу сделать, изменить мир, стать революционером», а эти мысли – они обычные, об этом постоянно думаешь, потому что все плохо, все не так. Ну, не то, чтобы все вообще, на сто процентов – речь ведется о каких-то процессах, о каких-то очень явственно существующих законах и явлениях, которые рассекают любого человека, любую группу людей в тот или иной момент времени. Ну, сегодня это не случилось – случиться завтра или через неделю, или через год, – но оно обязательно случится, обязательно этот каток по тебе пройдет, эта шестерня тебя зацепит и оторвет кусок мяса. Поэтому об этом только и думалось, и смотрелось только в эту сторону… И я хорошо понимаю, что у каждого человека много всякого – и того, к чему многие люди даже и не знают, как подступиться. Но в чем-то, в одной из частей в ту или иную минуту ты под прессом находишься, она может быть из десяти одна, она может быть из ста, и может быть, десять или сорок из этих ста вещей – они могут разрешиться благодаря тексту – именно в понимании, как мне поступить, понимая, что есть мой взгляд, и есть ее взгляд. И понимая другой взгляд, немножко актерствуя, забираясь в другого человека, смотришь уже другими словами – идея отстранения, «о той же самой вещи другими словами». Группа КОММУНИЗМ на этом принципе и строилась: о том же самом сказать по-другому – и оно становится другим, то есть открывается другой смысл, который сразу кто-то мог и не заметить – и шаг за шагом, если ты вовлекаешься в действие, оно обязательно может помочь. А может и ухудшиться, причем непонятно – это ухудшение, оно может быть и как внутренняя абстиненция: когда человек отходит от для него худого – он обязательно попадает в какое-то поле боли. Преодолевая это поле боли, он изживает то худое, которое заметил в себе, и потом ему становится – ну просто в кайф! А может наоборот получиться, когда внешнее накладывается на потакание: вот что-то не очень хорошее в тебе есть, ты этого стесняешься, а тут тебе – раз! Подтверждение. Тут довольно странно слышать, что вот, допустим, Башлачев – он как человек, влиявший на других людей, не имел, дескать, права совершать такой поступок, который, безусловно, на них повлиял негативно. Тут можно сразу привести пример, самый яркий: Иисус – он гативно влиял, в первом приближении, или нет? Половина людей, если вспомнить тот же синедрион Иерусалима – они же себе просто места не находили от того, что он вот так говорит. Или апостолы те же, Павел и Петр, ходили вдвоем – их же вообще приговорили к смерти, хотя вины никакой не находили, свидетельств не было: при входе в храм сидел человек, у него ноги были больные, и он к ним обратился, что, мол, помогите – они ему сказали: «Если ты веришь, – ты сможешь». Он говорит: «Я вам верю» – и встал, и пошел, и потом он же и был свидетелем, когда их приговаривали к смерти. Они сказали: «Вот человек. Как мы можем нести грязь, если мы людей вылечиваем?» – а по тому строю мышления считалось, что если человек может лечить другого, значит, он связан с Богом, Бог через него действует, и первосвященники ничего с ними сделать не могли, хотя им же было плохо. Можно Иуду еще вспомнить – это такие самые яркие примеры. И что, по этим моментам судить, что ты должен только гативное нести? Как оценить этот момент позитива – в первом, во втором, в четвертом приближении? Я и не согласен, что человек не имеет права на негативный поступок: если ты задумываешь негативный поступок, то это, в широком смысле, преступление, ты идешь на то, чтобы человека сбросить за черту – это, конечно, плохо, об этом речи не идет. Но в таких людях, если говорить о Башлачеве или Янке – трудно поверить, что какому-то человеку Башлачев специально придумал какую-то идею, которую пронес через песни или слово, чтобы ему прорисовать. Мне кажется, об этом вообще не думается, это не имеет смысла, так не может быть. По малому, в общении с близкими людьми, каждый может наследить – вон, Эйнштейн тоже был человек худой в близкой жизни, жену ругал, бил даже, и всяко разно, но это же не сыграло роли в его оценке мировым сообществом! Он навсегда вошел в историю, как человек, который внес определенную реформу в понимание мироздания, и даже легкий фантастический оттенок – эсминец «Олдридж», когда пытались сделать корабль невидимым, и Эйнштейн в этом фантастическом проекте участвовал, хотя правительство это все и отрицает и замалчивает… Не играет же в этом роли, что он ругался на жену, вообще все пожимают плечами и говорят: «Эх, да вот если бы он еще и жену свою любил – тогда Эйнштейн бы вообще Богом был!» И в плане влияний я полностью согласен с Иркой Летяевой, которая считает, что за те годы, которые Янка с Егором была, он ее очень сильно собрал – как Волк Ларсен своего подопечного. Ведь пока кто-то не дойдет до Северного полюса или Южного – нет веры, что туда вообще можно придти. А теперь туда женщины на лыжах катаются, и расскажи тому же Скотту, что: «Чувак! Сюда тетки будут ездить на лыжах! Туда – обратно!» Он бы возопил: «Как так?! Мы тут насмерть убиваемся, доказываем силы человеческие, – какие тетки?!» И в этом отношении Егор как раз и сыграл ту роль, что показал, насколько можно далеко зайти и при этом остаться таким же, как ты был, и даже лучше, увидеть это нечто – и не сломаться, и понять это нечто, которое ты ждешь и ищешь. Он очень многое себе позволял делать, известно, что Летов раннего времени – это шок был по всему СССР: вот человек, берет, поет, пишет, выступает – и его не посадили! И не убили, хотя было и покушение со стороны КГБ, челюсть ломали несколько раз, угрожали, забирали, пытались в психушку сажать…И конечно, очень много она от него получила, но опять же, то, что она от него получила – это было сродни огранке алмаза в бриллиант. Был малахит – из него сделали малахитовую шкатулку, то есть она внутренне почувствовала, что она может быть и шкатулкой, а может ларцом, может быть каменным цветком, а может так и остаться глыбой, при этом зная, что даже лишнего отсекать не надо, оно все в ней уже есть. Это же классический пример: получить помощь, дабы стать сильнее – именно ту помощь, которая сделает тебя сильнее, а это была та помощь, которая именно и познакомила ее с самой собой. И эта расхожая версия, что Летов Янку сгубил, – я думаю, что это глупость, это то же самое, что сказать, что генерал Жуков сгубил генерала Власова. Невозможно говорить, что кто-то сгубил: туда люди шли сами, не по жесткой воле кого-то, хитрыми интригами, что Летов завел ее в темные леса, из которых она не способна была выбраться, что она как женщина неспособна была к такому восприятию мира, поэтому она сломалась, и все из этого вышло. Я думаю, что это не имело места, она достаточно была сильна, и по этим «По трамвайным Рельсам» можно судить: она в одиночку ночью гуляла по Новосибирску, когда хотела, попадала в переплеты и этого не боялась, и благодаря внутренней силе, с ней ничего не случалось особливого. Потому что во всех таких ситуациях – исключая, естественно, киллера или Чикатило – фактически любой злодей, любое худое, которое соприкасается с чем-то противоположным – оно всегда очень быстро ощущает соизмеримость силы. И если слабее, то оно, естественно, задавит и разорвет, а если ты чем-то покажешь, что ты, по крайней мере, не слабее, то чаще всего оно отступает. Я вот даже по Ромычу знаю историю, когда они, совсем еще молодые, оказались втроем против девятерых таксистов, причем таксисты – люди крутые, и какие бы ни были эти бойцы против них, они кого хошь сломают, – а вот не смогли. То есть долго схватка, конечно, и не длилась, но она и не могла продлиться, потому что таксисты поняли, что люди просто насмерть встанут, будут вырывать носы и ломать руки, отбивать все что можно – да ну их на фиг связываться, неважно, правы они, не правы… Другое дело, что то, с чем она встретилась, оказалось очень большим и тяжелым, это другой вариант, но винить в этом Летова – это по Юнгу или по Фрейду «детский комплекс»: есть плохой дядя, который помешал хорошему человеку жить дальше. Вся вот эта публичная составляющая ее жизни – гастроли там, концерты – нет смысла говорить, насколько она ей была нужна: она просто этим жила, это опять же расхожая фраза: ну не задумывается же водитель, прирожденный водитель, – надо ли ему водить машину или нет? Он просто знает, что в ней он чувствует себя нормально, а вот без нее – все нормально, но чего-то не хватает. Также и здесь. И говорить о каком-то избытке публичности бессмысленно – в рок-н-ролле это самое что ни наесть заурядное и обычное поведение, когда человек, у которого есть что-то за душой, – он просто путешествует и дает концерты. По-моему, любая западная группа по три раза на неделе выступала во всех клубах, до которых могла дотянуться, и там, наверняка, людей набиралось от двадцати до ста человек, но если так посчитать на полгода – могло прокрутиться тысяч пятнадцать общего количества. А если группа поталантливей или поудачливей, – то это количество сразу на порядок может увеличиться. Спросите потом у них, насколько была нужна эта публичность. Она же человек, это же здорово –где еще могла появиться возможность увидеть столько людей! О которых ты поешь, размышляешь, думаешь… тут книжки, телевизор, радио, газеты – они никогда ничего подобного не дадут. А надо ли столько людей видеть – это же самое, что вопросить: «Должно ли быть хорошее?» – у нас же ничего, кроме людей нет. Ты поешь, сочиняешь о них; если, опять же, эзотерически сказать – это же все осколки одного, и мозаика стремиться собраться в единое целое, это же самая простая вещь: когда мужчина ищет женщину – он ищет половину, то, что ему точно не хватает. Да, здесь может быть влияние общественного мнения, еще что-то, но когда ты встречаешь любовь – ты не понимаешь, как ты жил до этого, без этого, это же просто твоя часть, ты сам, вот такой вот раздвоенный. А какая бы ни была любовь – и маленькая, и большая любовь по одним и тем же принципам строится: люди тянутся к людям, добрые и хорошие, мудрые, мечтающие о чуде и совершенстве, а люди худые – они, как правило, эгоцентристы, для них люди – материал. Это же в лучшем случае Наполеон, в худшем – эгоист, домашний диктатор, ему, естественно, много людей и не надо, он пять-шесть человек загнобит и будет всю жизнь из них соки сосать. Об этом Шукшин же очень много говорил, что деревня – это принцип, вся деревня – это большой дом: ты знаешь всех, все люди тебе интересны, ты знаешь все их нужды, со всеми здороваешься. А город – в одном доме ты не знаешь, кто твой сосед, это безумие, это расчленение на части, а по всем экономическим теориям, в политике, когда люди разобщены, – ими легче управлять. Поэтому со всех сторон ее публичная жизнь праведна и хороша. А что на концерты зачастую ходят люди, которым нужно только энергию лишнюю сбросить – я считаю, в этом тоже нет особенно плохого, ведь, в известном смысле, и у Ленина, и у Карла Маркса в работах проходит такая мысль, что личность – она появляется тогда, ее ждет большая часть людей. –Ну, там у них массы, легкий такой оттенок пренебрежения, – но вот это отношение, когда люди чувствуют, что кого-то или чего-то не хватает… Взять хотя бы рок-н-ролл, его начало: Америка, 50-е годы, такая немножко слащавая жизнь, очень сильно затеррорезированная нормами морали. Ведь Америка 40-50 годов – это совершенно не та Америка, которую мы сейчас видим, это в чем-то проекция каких-то викторианских дел, того, с чего все начиналось в XVII веке – пуританство и жесткие правила морали. А человек, особенно молодой человек – он же понимает, что так не должно быть, что невозможно посадить под замок, поймать ветер, глупо держать розу под колпаком. И если ты идешь по лесу и видишь всю эту красоту, то потом ты понимаешь, что здесь может пройти другой человек и тоже это увидеть, а ты можешь оказаться на его месте и тоже увидеть это – и тебя охватывает радость. Поэтому они все и ломанулись туда, когда появился белый блюз, и все это развернулось. То же самое, я думаю, произошло и с Летовым. Скажем, какая-то часть людей принимала это как самые философские группы – STRANGLERS или CLASH – это была попытка влить новое понимание в понятие добра, любви, дружбы, о которых перестали говорить. Этот весь цинизм, это хамелеонство, которое процветало, когда говорится одно, а на деле-то каждый живет дома, каждый слышит, что говорит папа, будь он лорд или простой монтер, который салоны «Ягуара» собирает, и молодой человек понимает, что это не то, неправда, это не так – тоже самое и здесь, только оно вдобавок получило оттенок – это буйно, энергично и крайне развесело. А во вторых, по тем еще временам, за этим тянется след такого «запретного плода», чего-то экстраординарного среди рокеров, – поэтому они туда и идут, и среди них какая-то часть пытается что-то понимать. А к тому же, где-то есть и обезьянство, оно во всех таких случаях наличествует: что можно, например, сказать о девочках BEATLES? Тоже ведь можно сказать: «Ребята, в общем-то, неплохие были, песни хорошие пели, но какого хера он выступали где-нибудь в «Hollywood Bowl»? Там ведь было 70% девиц, все визжали, а четыре из них просто скончались от сердечного приступа в течение года». Но их же было большинство, а здесь, опять же, больше парней, само по себе приятно; все же меньше прямого сексуального влияния, которое было у девочек – опять же приятно, что все это буйство среди нынешней жизни, когда все дело находится под колпаком доллара. Это же с какой стороны посмотреть. Сейчас ведь никто не корит битлов за то, что было тогда, все говорят: вот песни, а какие были люди, кто, чего, куда, как – это все уже не важно. Те же ROLLING STONES, когда у них в Атланте «Ангелы Ада» негра убили, – никто ведь Джаггеру не предъявлял иск. Был момент, когда Осборну предъявили обвинение, что вот от песни, где были слова, что, мол «пистолет приставить ко лбу, накрыться пледом – это лучший выход из всего этого безумия» два паренька убили себя, а их родители подали в суд. Но ведь об этом никому не приходит в голову говорить сейчас? Но вот потому, что это вот Летов, это, в каком-то смысле, сибиряк, доступный человек, не какая-нибудь звезда – вот его надо ткнуть этим. Что вот «куча урлы». Ну и что? А где не урла? А почему она не пляшет, почему она сидит? Почему она жмется по квартирам и не является на концерты? Почему она не танцует? Почему она не скандирует? Другой принцип восприятия. Почему же тогда никто не бегает за ними по залу, не стучит по голове: «А, гад, ты не пляшешь!» Концерт ведь сам по себе еще и акт такой, шаманский, первобытный, когда выходит энергия, когда тебя охватывает возбуждение. У меня так было, когда я стихи писал: после каждого стиха такое ощущение, что героин просто в крови вырабатывается, просто едет крыша, – и так хорошо час, что просто ходишь: из ничего прямо кайф получается! И не из эгоизма, а от того, что дается увидеть что-то, чего вчера еще не видел – вот так же и на концерте. Сейчас-то это, может быть, частью, в рутину превратилось, но я помню совсем другие времена, не такие далекие, кстати. Это в последние год-полтора очень много шишек посыпалось, но можно вспомнить в Луганске концерт – там приходил парень двенадцатилетний, вот такой вот шкет, и в Норильске тоже. В Луганске после концерта не подошел ни один человек, вообще! Это был единственный концерт, я считаю – вообще вершина взаимоотношений со зрителями: никому даже в ум не пришло, – зачем подходить-то? Нормальные ребята, они устали, они едут из Киева, они ночь сейчас переночуют и уедут – а чего спрашивать? Они приехали и отдали все, что могли, больше ведь ничего не узнаешь! Они все разошлись, их было 800 человек в этом ДК Железнодорожников, человек 300 там вообще скакало, орало – их тоже можно назвать урлой… По поводу этих разногласий, по поводу можно ли было этого исхода избежать или все предопределено было – я с совершенно другого места зайду и не посчитаю, что я оговариваюсь. Всякий человек, который живет – он что-то узнает о мире, его представления о мере меняются, как правило, из-за того, что к нему приходит чуть больше информации, чем он имел до этого, это тот же закон перехода количества в качество. То есть, чтобы знать на самом деле – «неизбежно» или «не неизбежно» это было, нужно знать определенно, что есть судьба. Есть какой-то определенный рок, есть фатум. Мы про это не знаем ничего. Мы не знаем, есть Бог или его нету. Или немного иначе – если Бог есть, то насколько он принимает участие в жизни людей. Мы не знаем – прямое оно или наблюдательное. У нас недостаток информации для того, чтобы судить, насколько это было неизбежно. Любой человек скажет, что Высоцкий должен был умереть в 80-м году. У него был инфаркт. Но, опять же, во время войны… Я читал воспоминания одного хирурга, – он рассказывал, что в 50-м году к нему пришел человек, у которого очень болело сердце, инфаркт. Ну, его, естественно, положили на операцию, там же что-то зашивают – и, когда ему вскрыли грудную клетку, то на сердце было одиннадцать шрамов, одиннадцать микро инфарктов. Его спросили потом, как, мол, такое могло быть, он ответил: «А как? Ну, болело сердце. Но ведь мы воевали. У нас был враг, мы хотели победить! Ну да, болело долго, в медсанбате отлежишься неделю – и все. А то – просто на ходу». Вот у одного один предел, у другого – другой. Это же тело – оно может быть связано как-то с душой, а может – нет, а может не впрямую, если опять же, предположить, что эта предопределенность человека на смерть – есть какая-то задача у кого-то, для того, чтобы какое-то тело просто не сдюжило, мало ли какой там будет мозг, который разорвется. Это Эгейское море, куда Эгей бросился, когда увидел черные паруса, – а их просто забыли сменить, сын-то живой… Я не знаю, как воспринимать это. Ну, случилось вот так, а мог быть другой поворот – это же поворот, в такой момент бывает достаточно двух слов, чтобы этого не случилось, а иному этих двух слов не будет. Я думаю, что было нечто тяжелое, что она с трудом могла преодолевать, и просто рядом не оказалось, достаточно долго, человека, который бы в чем-то разделил эту ношу. Просто не было в Новосибирске человека, который бы почувствовал это. Я знаю, что вот в Омске есть такая Ира, – она 9-го мая около девяти часов просто почувствовала. Это можно назвать мистикой или еще как, но у нее такое началось в сознании, что она ушла из дома, пошла по улице, с ней стали происходить какие-то синхронизации, такси остановилось, таксист видит: красивая женщина, 9-е мая, вечер, может быть, подвезти? «Нет, езжайте, потому что нет денег и вообще, это все крайне неприятно – тело, что ли, нужно?» – он страшно смутился, извинился, сказал: «Я вас все равно довезу, без денег, я чувствую, что так должно быть», – а ей надо было добраться до одного места и совершить одно действие, причем она не понимала – зачем. Он ее довез, она вышла, пошла, он говорит: «Я вас подожду» – «Да я, может быть, час там проведу» – так дождался! И вернул ее обратно. Все это количество совпадений в пересчете на этот вечер, с учетом того, что они с Янкой были лично знакомы, и Ирина ее просто любила, а Янка о ней знала – с большой вероятностью можно сказать, что это было на каком-то уровне воспринято. Невозможно ответить на вопрос «могло ли быть по-другому?» А если кто-то не представляет Янку сейчас, – так ведь никто не может представить, о чем бы писал Пушкин сейчас, никто не представляет сейчас Высоцкого и Шукшина, никто не знает, чем бы занимался Гарибальди, будучи современным итальянцем, – поехал бы он в Ирак или в современную Панаму? Я думаю, что вот этот эффект «я не представляю, что было бы с тем-то и тем-то» – он происходит от недостатка информации. Можно спросить: какое было лицо у каменотеса, который укладывал последний камень в пирамиду Хеопса? А может, у него шрам был, а может, он был кривой, а может, это была женщина, а может, собаку запустили, чтобы она уложила, – может, такой ритуал был, кто залез и маленький камень на хвосте принес, врата Ада защищал… Но в силу того, что мы этого не знаем, мы это и представить не можем, – это же классика. Того же Кузьму, скажем, можно спросить: «А вот ты себя-то представляешь сейчас? Да? А если бы ты умер в 90-м? Ты бы представлял себе, что будешь работать в магазине, гитары продавать?» Он бы тогда, наверное, сказал, что этого быть не может. Но есть разрыв, и поэтому никто не представляет, что бы делал Моцарт, который писал веселые концерты, симфонии, и написал бы в конце какой-нибудь реквием очередной, какую-то рок-оперу, или мрачную симфонию – из-за этого разрыва всегда будет эффект сознания, Допплеров эффект, интерференция всех явлений, не связанных с тем, что есть разрыв. Яна – она всегда ассоциируется у меня… Я не воспринимаю, что она была очень молода, и, по большому счету, я уже сейчас в полтора раза старше ее, через двадцать лет буду старше в два раза, а через сорок – почти в три: она все равно останется в моем восприятии точно такой, как я, которому будет семьдесят лет, у меня будет дряхлое тело, если я доживу. Но я все равно буду ее воспринимать девочкой, как и те молодые девчонки, которые проходят мимо, – она все время будет рядом, я не смогу ее воспринимать меньше или больше себя. И я думаю, что она была бы в этом мире ровно настолько, насколько каждый человек себя представляет, каким бы он ни был. Мне тоже – скажи кто-нибудь в те времена, что я буду жить в Новосибирске, ксероксы ремонтировать – я бы тоже сказал: «А на фига они мне нужны? Я о них понятия не имею, и вообще – не люблю все эти технические безделушки, и считаю их пустыми». Но так вот получилось, что деньги привели меня на эту работу, хотя для меня это просто работа; я мог бы быть и шофером, и менеджером по оптовым продажам, и камни ложить… Я же не знал, что буду давать это вот интервью, я был противник интервью, противник книги, информации о Янке, – для меня это было не представимо. Я уже несколько раз отказывался, но в этот раз сработало то, что все равно книга вышла, кто-то что-то говорил. Был рядом. Встать в позу – глупо, потому что, а собственно, чего в позу-то вставать? Что, особая оригинальность? «Тайное знание о Янке»? И когда все это завертелось – все вышло очень даже представимо, такой вот поворот. И если уж совсем в завершение, в принципе, в самом широком смысле, когда многие люди постареют из тех, кто знал ее лично – лет через 50, когда будет совершенно неважно, какие ботинки она носила, любила ли она кеды, так ли ей нравились шали, или ходила она простоволосая – все это исчезнет и перестанет играть хоть какую-нибудь роль – возникнет представление о феномене человека, который приходит первым. В этом плане меня всегда поражал Джордано Бруно, который, в паре с Коперником, позволил себе высказать некие идеи, за которые его, если мне не изменяет память, в сорок два года арестовали, а в пятьдесят сожгли. И вот эти восемь лет он сидел за то, что через 150 лет та же самая церковь признала и проповедовала: множественность миров, вращение Земли вокруг Солнца и так далее. И вот этот вот феномен человека, который идет первым – и его не разделяет никто. И вот загадка этих людей, которые оказываются на голову выше всех остальных, и при этом не теряют ощущения бытия – тот же Кампанелла, ведь это же был просто безудержный человек, к нему не знали, кого ставить в охрану, потому что через два-три дня сам охранник, поддавшись обаянию, был готов приносить стихи. И это говорит о том, что все люди – они все там, они все большие, они все гении, и когда кто-то очень гармоничный и естественный на сто процентов случайно нащупывает любую струну, она начинает звучать, и человек начинает играть сам на себе, не понимая этого. Он передает записки, письма, и искренне удивляется, что «я нарушаю закон, но это не может быть законом, потому что то, против чего он направлен – это красиво, это здорово»… И Янка – это такой же феномен, и она так и останется человеком-загадкой, одновременно притягательной, отталкивающей и скрывающей ту тайну, которую уже невозможно будет понять, потому что она уже ушла, а ты не оказался рядом, и ты чего-то недопонял. Что-то в своей жизни ты не переступил, и у тебя один из тонов в восприятии мира просто пропал, один из цветов, и ты просто дальтоник, тебя будет тянуть как на вечную встречу, потому что там что-то осталось. То, что важно тебе. Ее можно и с Джордано Бруно сравнивать, и с Орлеанской Девой, можно вообще – с Хеопсом тем же, потому что этот призвук этого сияния, этого внутреннего бриллианта, который остается на все времена, это вот множество людей, которые идут в страну Востока, а мы все, в той или иной степени, на обочине, и поэтому нам очень-очень хочется заглянуть – и в этом смысле, это не подглядывание, а, на самом деле, попытка найти дорожку на ту сторону. 8.10.1999, Новосибирск. *Здесь имеется в виду Вадим Кузьмин.

Черный Лукич:

Спойлер

Вадим «Черный Лукич» Кузьмин

Янка – это был человек, достаточно мало приспособленный к нашей жизни, ужасно неуклюжий: она очень любила вомбатов, всяких каких-то медвежат, они как-то присутствуют в ее творчестве, – и сама она была как медвежонок: такой очень милый, неуклюжий и по-своему достаточно вредный и ленивый ужасно. Причем, поскольку в нашем кругу, среди друзей, как к женщине, в общем-то, к ней никто не относился, и она, в общем-то, и рада была этому, – то она всячески подчеркивала свою равность с нами в положении. И нам это, в общем-то, оборачивалось боком, потому что, если мы были в мужской компании, где кроме нас была еще Янка, – то она не считала должным даже чайку поставить. Мы ей: «Иди, чайку поставь, по-женски» – «Иди сам поставь!» – и иногда это все смешно было, но иногда очень сильно доставало. Был такой случай, сразу после Нового года... Новый год с 87-го на 88-й мы праздновали у Игоря Федорыча: Янка, Игорь Федорыч, я и моя первая жена Оксанка. Я приехал записывать свои первые альбомы, мы стали праздновать Новый год, и праздновали его с такой силой, что просто – ой! Была очень большая проблема купить водку в то время. И уж 31-е число, часа четыре после обеда, а у нас еще ничего нету, – бутылки пива купить не можем! Все, народ обезумевший носится… А у Егора был такой одноклассник, Сережа Домой,* и он работал очень блатным человеком: он принимал посуду пустую, рядом с пивной точкой. И мы поехали к нему, – может, чем-то поможет. Приехали туда, в этот частный сектор, и он нам действительно помог, мы купили пару литровых бутылок водки и чуть ли не ящик «Адмиралтейского» пива питерского, каким образом его в то время занесло в Омск – непонятно. И так мы навстречали Новый год, что – я помню, Игорь Федорыч очень дорожил пластинкой «Never Mind The Bollocks» и мы все под нее плясали-танцевали, но в конце вечера ею уже просто кидались, как таким диском летающим. Потом ночью Янка решила проколоть нам уши, и у меня до сих пор эта дырка, – причем, очень криво так проколота, – не снизу, а чуть в бок, потому что Янка тоже была немножко в подпитии, и толстой сережкой, с толстым цевьем, без наркоза, с хрустом проделала дырки. И мы потом с Егором ходили, – у нас было по серьге с таким дешевым блестящим камнем, с алмазом таким. А новогодний подарок Янки представлял собой… Там был такой магазин в Омске, «Юный Техник», где кроме всяких юных технических причиндалов продавались разные отходы производств, не кондиция всякая. И какая-то фабрика, которая выпускала искусственные шубы, стала из отходов от этих шуб делать маленьких Чебурашек – совершенно жутких, они были всяких разных цветов, какие обрезки меха были, – из таких и шили. И вот Янка подарила мне такого Чебурашку, ядовито-синего цвета и с красными глазами. Его, монстра такого, дарить надо было неожиданно, подсовывая жертве под нос – можно было фильм ужасов снимать с этими Чебурашками. Она долго выбирала подарок, коварно улыбаясь. Ну, и вскоре после этого Нового года мы приступили к записи альбома. Распорядок был такой: с утра просыпаемся, завтракаем рано утром достаточно и начинаем работать. Потом только ужинали, часов в десять-одиннадцать, когда соседи уже начинали колотиться. К этому времени жутко голодные уже, дело к концу идет, мы, значит: «Янка, давай на кухню, чего-нибудь там сотвори…» – «А я есть не хочу!» – «Ну ладно, ты не хочешь, – мы хотим есть!» – «Ну, хотите – идите, готовьте» Ну, думаем, собака! Заканчиваем записывать через часок: «Значит, ты есть не хочешь?» Она: «Нет-нет, не хочу...» А ясно, что тоже голодная, только ленивая. Мы идем на кухню, берем, режем колбасу, жарим целую сковородку этой колбасы с яичницей, такой роскошной, душистой: «Ну, Янка, то есть ты точно есть не будешь?» – а та уже сглатывает слюну, но – «Нет, не буду». Мы садимся, громко похваливаем нашу еду, типа: «Зря ты, Янка, отказалась! Еле влезает, – а что делать? Не выкидывать же!» Кое-как умяли эту сковородку: «Ну а чаек-то будешь?» «Чаек буду» – мрачно так. Приходит на кухню, мы так, сыто отрыгивая, сидим, чайник поставили… А там такая картина: сбоку окно, стол стоит, здесь сидит Егор, здесь я, а тут, с торца, Янка села и наливает себе такого крутого кипятку. Сидит, глаз не поднимает, видно, что все у нее клокочет, и она так, ложечкой чай мешая, и говорит: «В Америке есть такие люди, – ковбои называются...» Мы с Егором переглянулись, думаем: ну, с голодухи-то у бабы крыша поехала! А она сидит: «Есть такие люди, ковбои называются. Так вот, они делают так!» – хватает кружку и плещет нам кипяток в лицо! Но в лицо не попадает, а выплескивает это все на шторы, – а на нас не попало ни капли! И мы просто с диким хохотом падаем под стол. Потому что она долго думала, как отомстить этим двум наглым харям, и, увидев кружку кипятка, поняла, какова будет месть, и смаковала ее, не торопясь, и просто так плескать она не хотела, она хотела еще и со вступлением с красивым, – все должно было быть классно, но она просто в нас не попала! И это был такой удар, что она даже чай пить не стала, а ушла просто спать. И вот в этом – вся Янка, в таком вот умении. Янка вообще всегда ходила в феньках до локтя, и это тоже, по-своему, забавно был, потому что феньки, как правило, дареные: очень часто во время концерта человеку хочется сделать певцу приятное, – и он что-нибудь дарит. Раньше, как правило, дарили чего-то такое – кто феньку, кто кассету, кто еще чего-нибудь. Так всегда было и есть, мне, правда, последнее время стали дарить цветы почему-то, меня это настораживает, наверное, дело уже к возрасту идет, как Кобзон какой-то получаюсь. А раньше, помимо того, что просто приятно, когда тебе феньку дарят, но еще и такое значение они имели, что когда встречаешься с незнакомым человеком, смотришь на руки: «О! Да ты Юльку Шерстобитову знаешь!» – виден же ее стиль, можно просто так опознавать. А Янка отличалась тем, что, благодаря лени, в блюдце с бисером ей всегда было лень искать бусинки даже не то, что одного цвета – одного размера. И она плела феньки, как Бог на руку положит – какие бусины попадались, те и брала. И поэтому они получались у нее ужасно кривые: там и здоровые бисеринки, и мелкие, и все вместе. А человек не носит же свои феньки, он их дарит. И я вот плел, как мне кажется, очень красиво, Юлька вообще классно плела. И получалось, что Янка ходит сама в классных, красивых феньках, которые мы ей подарили, а нам она от всей души, очень долго и кропотливо плетет такого уродца, совершенно кривого, немыслимых цветов, и мы, из уважения к ней, из любви должны были это все носить. Сейчас это трудно представить, конечно, я думаю, таких «мастеров» как она, уже не осталось, поэтому кажется, что – ну вот насколько может быть ужасной фенька? А там прям страшно было! Вот такой был даже в этом у нее подход… Она, насколько я помню, не красилась никогда вообще. Как-то раз попыталась подкраситься к празднику какому-то, но все посмотрели и сказали типа «смой». Как-то не владела она этим, парняга такой был по жизни. Я видел ее одноклассниц – она жила в частном секторе, но в центре, и в школу ходила поэтому в 42-ю, одну из самых престижных до сих пор, – так у нее, понятно, все одноклассницы такие были мадонны-примадонны, а она с ними и не общалась совсем. С Ольгой Глушковой дружила и с Нюрычем. А я на Ольгу вышел вообще по другому: у меня была любовь большая, но женщина была замужем, а они с Ольгой жили на одной площадке, и я, чтобы иметь доступ к этому дому, вычислил Ольгу, познакомился с ней, а потом оказалось, что она тоже Янку знает – одноклассница. А как мы с ней познакомились, – я уже даже и не помню, это было где-то в 86-м году, когда мы все стали общаться – Женька Епископ, Ирка Летяева, Янка, Анька Волкова. У Ирки Летяевой квартира была улетная – в самом центре, на первом этаже, окнами во двор-колодец, такой, как в Питере, там солнца вообще никогда не бывало, мрачная такая. «Забудь надежду всяк, сюда входящий» было написано над дверью. Там всякие Юры Наумовы бывали, Майки – Ирка тогда была такая центровая рок-мама… Янка у нее, собственно, с Башлачевым познакомились. Был такой момент, когда Саша Башлачев был здесь, в Новосибирске, они и познакомились, и он произвел на нее очень большое впечатление. Она прямо была счастлива, и мы все, как мне кажется, немножко с ревностью к этому относилась: «А чё Башлачев? Вон, сколько тут нас, всяких Башлачевых! Мы сами как Башлачев!» – а она очень сильно его ценила, это было очень большое для нее событие. А потом, как-то во время одного из первых визитов в Питер она с ним пересеклась – и очень сильно обломалась. Я подробностей не помню, да и не знаю особо-то, поскольку не был свидетелем, но то ли он ее не узнал, то ли еще что-то… Насколько я знаю, там был квартирник его, и она шла на эту встречу как к старому другу, соскучившись по нему и радуясь, а он, как я понимаю, достаточно холодно – без всяких обид – то ли не признал, то л настроение у него было неподходящее. И, я помню, ее это задело очень сильно, потому что она-то к нему была всей душой, а тут такой поворот. И, по-моему, довольно скоро после этого он и погиб – может, просто у него была депрессия уже. Но это потом было, а в 86-м году мы как-то вот все так дружненько жили вместе. А потом уже прослышали про ГРАЖДАНСКУЮ ОБОРОНУ от БОМЖЕЙ, и на какой-то фестиваль, в 87-м году, по-моему, они приехали в гости. И тогда мы с ними перезнакомились и уж потом поехали большой тусовкой к ним, туда, в Омск. Когда говорят, что у Янки в конце самом тяжелейшая депрессия случилась – и что Егор этому немало поспособствовал, – я всегда вспоминаю… Вообще был период, еще до того, как мы с Егором познакомились, когда у нее были не то что депрессии, а я бы даже каким-нибудь более страшным словом назвал. Я тогда впервые увидел, что означает слово «ангедония», настолько у человека было отсутствие радости – и это было днями, неделями – без минутного просвета. Человек ходит, – а поскольку она все-таки девчонка, причем, может быть, не самая крепкая, то она еще и, грубо говоря, ноет, и это было очень тяжело выносить многим людям. И были моменты, когда даже у меня терпения не хватало, доставало, – потому что вообще видимых причин просто нет! Настоящее отсутствие радости. Я не знаю, сейчас трудно понять причины этого, потому что, как мы сейчас понимаем, в то время жизнь была достаточно веселая, по сравнению с тем, что сейчас. И растормошить удавалось очень редко и с большим трудом. Как-то Ирка Летяева это лучше понимала, она в такие моменты, чисто по-бабски больше ее принимала. А она сама по себе такой человек-моторчик, я ее сколько лет знаю, – она вообще не меняется, всегда энергичная, веселая, с ней Янке было лучше всего, в эти вот периоды, не знаю, как назвать – «черной меланхолии», что ли. Но это все было тогда, когда она еще песен не писала – в осознанном смысле этого слова. Как только у нее пошел этот вот выход творческий, – по-моему, ей стало легче. Мне трудно проследить все это, всю ее судьбу, потому что у нас в 89-м году отношения, практически, закончились. Там была одна достаточно некрасивая история, я о ней рассказывать не буду, и поэтому сказать, почему это все пришло к смерти, – не смогу. Но это ладно, а тогда мы вот так классно познакомились с омичами, и как-то резко подорвались и поехали стопом на юга. Мы не очень много болтались по стране, так получилось, что тогда поехали с Оксанкой, Эжен Лищенко с Лекой Сергеевой, своей будущей женой – с будущей вдовой, – а позже уже выехали Егор с Янкой. То есть нас было шестеро. Причем мы поехали автостопом через Питер и Эстонию на Гаую,** в Ригу, и там жили, а Егор с Янкой добрались до Москвы, там тормознулись и оттуда сразу поехали на юг, в Крым, в Коктебель. А мы из Риги поехали, и никак не могли их застать: мы приезжаем в Киев, – они за несколько дней до нас там были, мы приехали в Коктебель, – они только оттуда уехали… Мы несколько дней пожили в Коктебеле, и уже в Симферополе только все пересеклись. Там Ник Рок-Н-Ролл оказался и вся тусовка, был фестиваль, где выступали всякие и Цои, и Шевчуки, и Мамоновы, был ТЕЛЕВИЗОР – большой такой фестиваль. Первое время нас Ник Рок-Н-Ролл устраивал жить, а потом оказалось так, что местные власти начали проводить всякие репрессии, – и стало просто негде жить. И я тогда вычислил, опытным путем, логически, что можно жить на междугородном переговорном пункте, на почтамте – он же круглосуточно открыт. И мы пришли так робко, в первый вечер, сели, посидели, – никто не гонит. Прилегли, – никто не гонит. На второй день мы уже составили кушеточки такие из банкеточек – такой большой квадрат и там вчетвером – я, Оксанка, Егор и Янка – прямо укладывались спать, с одеялами, со своими делами… Напротив этого Главпочтамта был общественный туалет, мы туда ходили умываться, зубы чистить, очень культурный у нас был досуг: ложимся – Егор на подоконничек, как на полочку очки кладет, фляжечку с водой ставит – вот так вот очень цивильно все. Часов в шесть приходили какие-то негритосы звонить на родину к себе, они нас будили, мы вставали достаточно рано, шли завтракать – так и жили. Дня три-четыре мы так проночевали, а однажды приходим, – а у нас девчонки заболели, все-таки постоянно на улице, дело к осени, прохладно – и температура и у Оксанки, и у Янки. Ни лекарств, ничего нету. Пришли, стали укладываться – подходит женщина: «Ребята, я за вами давно наблюдаю,– давайте-ка вымётывайтесь. Уматывайте отсюда» – а на улице прохладно, и ночь, уже часов одиннадцать, и, главное, дождь льет, – и идти некуда. Мы и так, и сяк, и по-плохому и по-хорошему – она вызывает милицию. Те приходят, проверяют документы, у них претензий нет, они уходят. Ушел патруль – она снова: «Все равно я вам житья не дам – в райотдел позвоню, и вас заберут». Мы начинаем ей объяснять, что так и так, девчонки болеют, с температурой. Я говорю: «Я могу сейчас заказать переговоры с Новосибирском и до утра сидеть ждать?» «Можете» «Ну зачем, – спрашиваю, – ведь мы можем здесь находиться? Ну, давайте мы не будем лежать, посидим просто» – Нет, вот на принцип пошла, «вон отсюда» и все. Я тогда говорю: «Все, ребята, собираемся» Подошел к ней, говорю: «Вот у вас, женщина, есть дочь?» Она: «Ну, есть» Я говорю: «Вот, я желаю вам, чтобы, когда ваша дочь подрастет, с ней кто-нибудь обошелся так же, как вы с нашими девчонками обращаетесь» И пошли. И через минуту она нас догоняет на улице: «Что-то я погорячилась», – говорит… В общем, нас вернули, и мы как-то так и прожили на этом Главпочтамте дальше, нормально уже. Это в августе 87-го было. Там еще такой случай смешной был, когда мы из Симферополя в Киев ехали автостопом. Мы тогда разделились, Егор поехал с Янкой, а я один. Договорились встретиться в Харькове, на вокзале, у мужского туалета в 12 ночи. Я приехал, пошел, как дурак, к туалету, стою, жду, – и нету никого. Постоял, подождал – и тут до меня доходит, что они, скорее всего, поймали машину прямую до Киева – грех же такой шанс упускать, и поехали. А я тут, в Харькове, у меня в Харькове нету никого, ночь, куда деваться – не знаю, денег, естественно, нету тоже. И подходит ко мне како-то паренек и спрашивает: «А вы хиппи, да?» Мы-то себя вообще панками считали, но у нас в Сибири панки с волосами, как у хиппи ходили – «Да, говорю, хиппи я». Он обрадовался: «Вам, говорит, ночевать негде?» «Не-а, негде» – говорю. «А пойдемте ко мне». И вот три дня мы с ним квасили, потом у него деньги кончились, а он так подрубился на идею панковскую, которую я ему все это время втулял, что решил со мной поехать. Поехали на электричке «зайцами» до Полтавы, в сортире, старые такие электрички, с туалетом еще – вот в нем и заперлись. В Полтаве сошли и дальше – стопом. А голодные, денег нет, купили какой-то одинокий пирожок на двоих, парень уже притух немного, поостыл. И тут я вижу кафе какое-то, захожу, – а там борщами всякими пахнет, курицами, – и старушка-повариха. Я к ней подошел, говорю: «Бабушка, накорми, денег у нас нету» – она смотрит, а у нас вид такой – чистые путники. «Ой, – говорит, – да вы голодные?» Хохлушка такая. Налила нам по тарелке борща, а пока ели – собрала нам котомку такую, дорожную, с едой. В Киев приехали, там уже Егор с Янкой живут, отъелись, Древаль-то по-украински принимал – ходят, пузо чешут. И вот там парнишку этого мы так загрузили, что он всерьез всеми этими вещами проникся, идеями анархическими. Глаза горят, будит ночью как-то: «Я прокламацию написал!». В голове – одни листовки да акции. Нам-то сначала интересно было, а потом как-то утомлять он начал своей активностью. Наконец как-то Янка меня в уголок отвела, говорит: «Достал он уже! Ты его приволок, – ты и сделай так, чтобы его не было». А как от него избавиться – непонятно, потому как прикипел парень крепко. И вот однажды мы ему таки говорим: «Все, Игорек, пора ехать». Он: «Ну как же? Я же только-только… Вот, акции, листовки...». Мы так серьезно: «А все, теперь надо действовать уже каждому у себя. Ты идею уже понял, все нужное узнал – езжай в Харьков, а мы к себе в Сибирь поедем». И чуть ли не на билет ему денег насобирали, – спровадили, короче, вздохнули спокойно. Вот как человек проникся. Был еще такой интересный случай, когда мы жили на квартире у Древаля в Киеве, летом 87-го, после Симферополя. И, когда мы там отогрелись, отъелись, был нам такой хохлячий прием классный, – в один из вечеров мы решили устроить конкурс на лучшего автора. Потому что сидим, песни сочиняем, у одного краше, чем у другого. Вроде и не спорили, но все равно, висит же вопрос – кто же круче всех? И решили: а давайте вот сегодня вечером каждый сочинит песню. И у кого лучше окажется, по общему признанию, тот и будет самым-самым. Я, к сожалению, подробностей этого «конкурса» не помню: если не ошибаюсь, Егор написал в тот вечер «Я сяду на колеса, – ты сядешь на иглу...» в качестве «конкурсной программы». Что написала Янка, я не помню. Помню, какую я написал, – но я ее упоминать не буду, хотя тогда посчиталось, что мы все выступили более-менее ровно. Сейчас мне так уже не кажется, я считаю, что у меня слабая песенка получилась… Но настолько вот это творчество перло, что мне казалось: любую свободную минуту, если человек замирал с гитарой руках, – он мог сочинить очень хорошую песню. Мне кажется, сейчас у многих из нас проблемы. Я не думаю, что это из-за того, что мы исписались – скорее, это что-то возрастное, эмоциональные какие-то проблемы, внешние факторы. А тогда писалось очень легко и не натужно: буквально садимся, и каждый начинает записывать… У нас была, кстати, с Янкой даже песня, которую мы вдвоем, можно сказать написали… Потом, когда уже записали СПИНКИ МЕНТА… Янке нравились некоторые мои песни очень сильно, и вот Егора не было что-то, и она говорит: «Давай сочиним вместе песню». Мне очень нравились ее стихи, а ей – мои мелодии, и она говорит: «Давай вот я тебе свое стихотворение отдам, самое любимое, а ты сочини вот прямо мелодию красивую»… И самое печальное, что мы вот все это сделали, записать по каким-то причинам не записали – так это все и кануло. Так эти стихи песней, по-моему, и не стали, а стихи были эти: «Нарисовал икону, и под дождем забыли…» Главное, я уже и сам мелодию не помню, но факт тот, что был у нас небольшой такой опыт совместного творчества, только результат не сохранился. Мы стопом ездили, наверное, по разным причинам, – конечно, какой-то маленький запас денег, на крайний, самый крайний случай был. Но он такой был, – иногда в карманчик джинсов десятку зашивали прямо уж совсем на черный день. Я, обычно, стопом до Москвы не ездил, доезжал на поезде, на это денег хватало. Мы когда вот в 87-м году ездили, Оксанка, как потом оказалось, была на третьем месяце беременности. Народ-то был бесшабашный, на такой нюанс не обратили внимания… И когда она стала себя уже плохо чувствовать, и надо было ее отправлять домой – денег не было, собирали с миру по нитке на поезд. Так что от безденежья, конечно, в основном. Ну а откуда деньги? Никто не работал же. Янка никогда нигде не работала. Я не знаю, как в те периоды, когда она стала какие-то концерты давать, а в то время – все жили общим котлом. Она же когда в Новосибирске жила, – мы здесь все вместе тусовались и, все-таки, здесь отец, дом. В Омске – у Игоря Федорыча. А он же у нас был главный портретист Лукичей, все стенгазеты рисовал, в ЖЭУ работал художником, рисовал наглядную агитацию, и с гордостью потом заявлял, что так, как он, Ленина никто не нарисует, «так – мало, кто может». Не знаю, как сейчас – школа потеряна или нет. А тогда он ведь этим какую-то копейку зарабатывал. Ну, тогда, в принципе, жизнь дешевая была, человек, работая сторожем, на 80 рублей мог нормально жить. А Янка и сторожем не работала. Иногда был период, когда мы все работали, – ее попрекали куском хлеба, был грех. Говорили: «Иди, трудись!» на что было сказано: «А я песни пишу!», на что в свою очередь, было отвечено: «Все песни пишут, а работать надо!». В отличие от столиц, у нас не было практики платных квартирников, больше того, сейчас эта ситуация может показаться дикой, но тогда получать деньги за рок-н-ролл – это просто являлось прям страшным преступлением. Я помню, мы ездили в Свердловск, на фестиваль 87-м году. Не уверен, что Янка тогда ездила, а мы с Егором там познакомились с ЧАЙФОМ, они тогда были андерграунды, и из всех свердловских команд, естественно, показались нам наиболее близкими, по крайней мере, достаточно теплые чувства вызывали. И потом, через год или два, в конце 80-х кто-то позвонил то ли из Магадана, то ли из Норильска, откуда-то с севера, и сказали, что, вроде, пригласили ЧАЙФ, а те запросили 400 рублей за концерт, – я помню, это вызвало у нас всех такой шок! Ну, как же так, братья – и такая лажа. Просто после этого отношение сразу изменились. Были какие-то люди, которые зарабатывали чуть больше, чем остальные – они, обычно, помогали с деньгами на билеты, когда надо было куда-то ехать. А тогда ведь ездили общим вагоном, и билет от Новосибирска до Омска стоил 6 рублей, – поэтому стопом даже добираться смысла не было, очень дешево. А там Игорь Федорович залезал в холодильник к родителям, благо, они люди очень хорошие, матушка замечательный человек была, Царствие небесное, – и вот так и выживали все вместе. У нас не было, практически, слушателей посторонних – обычно все свои: либо музыканты, либо совсем близкие друзья. В 85-м году первый раз первым поехал в Омск Димка Селиванов из ПРОМЫШЛЕННОЙ АРХИТЕКТУРЫ с Димой Радкевичем, который до сих пор никак не может нормально альбом записать – и вот тогда ребята омские организовали что-то типа концерта в каком-то подвале в детском клубе. А когда мы стали ездить, в 86-87-м, – тогда уже были практически только друзья, на своих квартирах. Я вот не знаю, много ли было у Янки концертов в Новосибирске; у нее был период, когда она достаточно долго и часто бывала в Академгородке, а я с академовскими тогда мало общался, но они, вроде, устраивали что-то в университетских общагах. Я не знаю, есть ли какие-то записи новосибирских концертов Янкиных, их вообще-то не слишком много, насколько я знаю, потому что, как правило, все это откладывалось до каких-то «серьезных» записей. Сейчас как-то удивительно, весь народ какой-то стал кто пьющий, кто еще какой-то… А тогда вообще очень мало пили, настолько наслаждались творчеством, общением друг с другом, что просто – приезжаем в Омск, собираемся вечером толпой человек в пятнадцать – и Бэбик,*** и Женя, и все-все-все, садимся – и все поют песни, кто какие сочинил. Встречались часто, раз в два месяца пересекались точно. И, как, правило, кто-то все это записывал. Очень часто это Юлька Шерстобитова была, у нее был маленький магнитофон с микрофоном– она записывала, и кое-что благодаря ей сохранилось, записи этих вот междусобойчиков. А альбомы – тут у нас, конечно, Игорь Федорович был главный, он звукорежиссер: как соизволит, – так и будет. Есть такой факт комичный, что вот эти вот, допустим, мои альбомы – первые три ранних – они записаны с той же ритм-секцией, что и Все Идет По Плану, потому что Егор замучился стучать каждый раз под песню, и он записал, по-моему шесть наиболее характерных ритмов на катушку, и потом – я, может быть, тайну какую-то страшную открою – играл под эти записанные барабаны. И вот он только закончил эти три альбома свои, а через несколько дней приезжаем мы записывать СПИНКИ МЕНТА, а он говорит: «Что колошматить-то? Все равно я так же и буду колошматить, – давай просто под это» – и у нас абсолютно одинаковые барабаны, из этих вот шести вариантов. Причем есть песни, где Игорь Федорович через пару минут начинал замедлять темп – и эти места есть во всех альбомах того раза, что в ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЕ и у меня, если посмотреть внимательно, потому что использовалась одна и та же катушка с ритмами. Под эти же дело, кстати, планировалась тогда запись первого Янкиного альбома Не Положено, который тоже должен был быть электрическим. Игорь Федорович болванки заготовил, все как надо, но только эта запись – она нами с Янкой была фактически сорвана, потому что мы уже больно много дурачились и веселились, так что Егор, в конце концов, вспылил и все потер на фиг, и, в результате, получилась только маленькая акустика. Вообще «музыкальные» отношения у Янки с Егором были довольно понятные: ну с кем же Игорь Федорович равноправно в музыке общается! Это, по-моему, заметно вообще во всех проектах, где он принимает участие: его только пусти в группу – хоть кем, хоть барабанщиком, хоть флейтистом – это в итоге получится ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА. Все проекты, кончая последними сольниками Женьки Махно – все. Насколько я знаю, Женька практически всю музыку сделал сам, все сочинил, наиграл, сам записал – и пустил Егора с Кузей по соляку сыграть в какой-то песне. Я послушал результат – это нормальный альбом, но все, все ясно: откуда, где это писалось, и кто принимал участие. И поэтому я не знаю, нужно ли было Янке вообще электрические проекты делать, но, мне кажется, что если и нужно – то не такие. Мне ее акустика, просто под гитару ближе гораздо: это очень яркий, самобытный человек, к ней не надо было подходить с общими мерками. Дело в том, у меня сложилось такое впечатление, что ее музыкальные вкусы складывались во многом благодаря Егору, – как и у многих из нас в то время. Потому что это был просто архивариус, человек энциклопедических знаний в музыке, обладатель огромной коллекции, и, естественно, мы во многом слушали именно то, что он ставил. И его интерпретации, скажем, с точки зрения критики этой музыки, – невольно он влиял на наш музыкальный вкус, и, как следствие, на то, что выходило из-под нашего пера. Я не знаю, насколько это было жестким диктатом, но дело в том, что Егор – у него бывает ощущение типа «я знаю, как надо сделать». А у Янки и у меня, пожалуй, было так, что мне, скажем, кажется, что это не совсем то, но раз у меня уверенности никакой нету, а человек говорит: «Я просто знаю» – ну, доверимся тому, кто знает. Я бы не назвал это давлением, просто Егор лидер ярко выраженный… И вот, кстати, касательно влияния кого-либо на что-либо: если посмотреть, то Егор и Янка – я уж не буду говорить про свою скромную персону – это такие отцы «сибирского панка». И когда смотришь на этих, извиняюсь за выражение, подонков на концертах, которые и на мои приходят, и на Егоровские особенно обильно, когда смотришь на этих уродов – трудно вообще себе представить, что… Мы что – отцы всего этого ужаса, что ли? Было ведь как: жили крайне скудно. У Егора было, конечно, много всяких пластинок, всякой музыки, – но жили очень бедно. Но сами отношения были очень чистыми: очень мало бухалось, достаточно мало курилось, отношения с девчонками – со всеми, которые были, и Янка, и Юлька, и Оксанка моя, и Ленка – там блядства вообще в помине не было, были очень чистые отношения. Это действительно было как коммуна, это было братство. Когда слушаешь Янкины песни – это и так понятно, но это на самом деле так было. И очень странно, что это вот чистое начало в такое уродство переросло. Это проблема. У меня это в меньшей степени, я сейчас начал выступать маленько – и ко мне приходят люди, которые, по большей части, знают, на что они идут. А вот приехал в Ижевск первый раз – то же самое: панки, которые орут: «Про жидов спой!» – интересно, что «про жидов?» «Мы Из Кронштадта» что ли? Сейчас, когда вспоминаешь – это было очень красивое время. Мы тогда этого не понимали, конечно, потому что это было буднично, и то, что песен получалось много, и хороших, и у всех – даже это воспринималось как должное. Дни-то были какие-то серые, постоянно какая-то гопота кругом, и на улицу выйти страшно, и менты – в общем, полный пресс. И при этом – а может, и из-за этого, – все друг за друга держались. Я помню, была чудесная традиция: когда мы приезжали из Новосибирска – Янка жила уже у Егора – нас встречали, несмотря на то, что самый дешевый поезд приходил рано, часов в семь утра. Зимой, мороз за 30° – все приезжают, с разных концов Омска человек восемь, мы все садимся в троллейбус промерзший, несемся к Егору, чаи пьем, песни поем... Это сейчас народ стал менее консервативным, а тогда сам факт – рваные джинсы или серьги какие-то, феньки – он сразу агрессию вызывал, и все поэтому были ужасно дружные. И, я помню, уезжаем из Омска – и все едем на вокзал, и хотя знаем, что увидимся через месяц – вот мы живем, только пока вместе. И буквально перед поездом садимся: «Давай, Егор, нашу, «Мы Уйдем Из Зоопарка» – все хором поют, эта песня – она для нас была действительно, гимном, песня, которая полностью про нас, всегда все ее пели. Тогда это была просто главная песня. Я понимаю, что-то, что я сейчас говорю, звучит несколько пафосно, а на самом деле – это удивительное время было, я очень счастлив, что мне посчастливилось быть участником этого всего, потому что никогда больше такого не было. У меня были потом работы с музыкантами, которые мне были и более интересны, и, скажем, что-то другое появлялось, но такого искреннего подхода и такого братского отношения уже не было. Я почему-то был уверен, что это никогда не пропадет, мы, наверное, все так думали. Это была настоящая «революция цветов» в 60-х – у нас в 80-х было то же самое, просто еще, может быть, концентрированнее, ярче. Тогда слухи бродили о том, что кто-то смог купить какой-то хутор в Эстонии и жить вдалеке ото всех, коммуной – и все загорелись этой идеей, стали думать, как заработать денег, чтобы всем сложиться и купить какую-нибудь заброшенную деревеньку, домишки, и всем вот этим колхозом там жить. Такое вот время, удивительное – очень жалко, что у нас это все уже – в прошлом. 7.10.1999, Новосибирск. *Сергей Шашков. **Национальный парк в Латвии, на реке Гауя, где, неподалеку от местечка Лиласте, много лет был «всесоюзный летний лагерь» хиппи. ***Олег Лищенко, младший брат Евгения «Эжена» Лищенко.

Дмитрий Ревякин:

Спойлер

Дмитрий Ревякин (КАЛИНОВ МОСТ)

Первый раз я увидел Яну вместе с Башлачевым на нашем концерте 8 февраля 1987 года в Новосибирске, но я не общался с ней, она больше с Сашей общалась. Он просто в зале был. А последний раз я ее видел в Барнауле, в октябре 90-го года на «Рок-Азии» – она подходила, и мы просто с ней говорили... так, она интересовалась моим здоровьем и состоянием; такая была встревоженная чем-то. То есть какими-то друзьями мы не были... Да, и еще один раз я видел Яну, когда она приходила к нам на репетицию, это, скорее всего, ноябрь 1986 года.* Я там никак не мог песню написать до конца, и она мне помогла. Песня называется «Надо Было» четыре строчки она мне написала. У меня есть черновик с ее автографом, там отмечено, какие, я так и не помню. Четко помню, что четыре строчки… И вообще у меня в песнях – вот скоро выйдет пластинка – там есть к ней… Кстати, в «Родной» – «косы расплела, по воду ушла» – это тоже к Янке отношение имеет; «стынет поцелуй»... И еще будет одна песня, она еще не записана, это как раз 91-й год. И стихи естьпро нее, но они еще не изданы, надо отредактировать… А так я её часто вспоминаю, бывают моменты. Было это самоубийство или что-то еще, я никак не считаю, просто воспринял факт, что она вот так разобралась с ситуацией. И все… 5.12.1998, Санкт-Петербург. *«В декабре, буквально за три дня, в подвале ГРТУ, где звукобосс группы Саша Кириллов официально работал оператором единственного на весь Нск звукового комплекса «Метроном», записывается первый «студийный» – а на самом деле репетиционный – альбом Калинов Мост. Писалось несколько дублей каждой песни, из которых потом выбирался лучший (…) 8 февраля 1987 года, ДК им. Чкалова – совместный улетный концерт в паре с крутыми духарными панками из ПУТТИ...». «КАЛИНОВ МОСТ: Подлинная звукография» А. Атюков, В. Банев (В. Мурзин). «ЭНск», спецвыпуск, 1992.

Спасибо!Очень интересно!!

**Komandarm** · 06.05.2008, 23:29

У Манагера особенно огромный рассказ получился!

**Komandarm** · 09.05.2008, 08:45

Сегодня день памяти Янки.

**Polumna** · 09.05.2008, 08:52

...

Спойлер

Не плачьте, когда…»

Мир Янки Двадцатичетырехлетняя певица из Новосибирска Яна Дягилева пропала 9 мая прошлого года. 13 мая * ее тело было найдено на берегу одного из притоков Оби. Экспертиза констатировала самоубийство. В 1989 году самиздатовский журнал «УРлайт» писал о ней: «Янка - Яна Дягилева. Хипповая девчонка, каталась по стране, писала стихи. Под влиянием Егора Летова стала серьезно петь. Одно время пыталась стать бас-гитаристкой ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ. К лету 88-го года в Тюмени ею был записан альбом Деклассированным Элементам в виде импровизированной группы Янка + Летов: бас, гитара и ударные. Альбом - лирическое кантри, драматизированное вкраплениями мрачных аранжировок. Вокал - балладно-кантровый, ложится на резкую панк-основу и звучит, как если бы в STOOGES пел не Игги Поп, а Дженис Джоплин». Надо сказать, что мне она и внешне напоминала Дженис Джоплин - длинные рыжеватые волосы, закрытые при пении глаза, не говоря уже о не по-женски (хотя большинство ее композиций написано в форме плача) жесткой, экспрессивной подаче. Интонации, мелодика восходили, безусловно, к русской фольклорной традиции. Во многом прослеживалось подражание Александру Башлачеву - в интонационной подаче, использовании приема поэтической антитезы, образности. С его мыслями, его образами Яна вступала в непрямой диалог. Ужесточала их, вовсе не оставляя надежды на избавление. Например, для Башлачева «восьмой круг» - покой, забвение, бессмертие. Искривленным эхом прозвучит у Янки: «Восьмого вывели на круг» - и это будет уже уничтожением, убийством. Башлачев напишет о Петербурге: «Ты сводишь мост зубов под рыхлой штукатуркой, но купол лба трещит от гробовой тоски». Янка пропоет о себе: «Зовет косая доска. Я - у дверного глазка». Конечно, Янка относится к другому поколению, иной культуре. Ее взаимоотношения с миром разительно отличаются от Сашиных. Самостоятельности и мышления ей не занимать. Ее мир - Мертвая зона, запустение, разорение, распавшаяся связь времен. В гнилостном урбанизированном милитаризованном мире гибнет все, в чем сохранились хотя бы крошечные признаки жизни. Живое должно уподобиться мертвому («по близоруким глазам, не веря глупым слезам, ползет конвейер песка»), или ему не суждено выжить. «Нечто» сотрет тебя в пыль. Оно состоит из режимов, отделов, стен, клеток, сапог, машин -вполне узнаваемых реалистичных подробностей. Но при этом наделено почти Мистической силой - как существа из американских триллеров или фантастаческих фильмов. В них последние оставшиеся в живых на земле люди ведут бесконечный бой с созданными ими самими киборгами. Персонажи Янкиных песен выбирают неподчинение, предпочтя достойную смерть жалкому выживанию:
«Мы должны уметь за две секунды зарываться в землю,
Чтоб остаться там лежать,
Когда по нам поедут серые машины,
Увозя с собою тех,
Кто не умел и не хотел в грязи валяться». Песни Яны передают состояние человека, живущего в предчувствии близящегося конца, забившегося в угол, в маленькую черную сырую нору: «Домо-о-й!» Ничего хорошего никогда больше не будет: ни утра, ни росы, ни солнышка («и радоваться солнышку и дождичку... в четверг»). Остались только обрывки детских воспоминаний - песенок, страшилок, дразнилок. Обрученные со взрослой жизнью, иным опытом, они порождают новое, страшное качество:
«Иду я на веревочке,
Вздыхаю на ходу.
Доска моя кончается,
Сейчас я упаду - под ноги,
Под колеса,
Под тяжелый молоток.
Все - с молотка.
О, продана смерть моя. Продана». В Янкиных песнях - подсознание ребенка, выросшего «под каблуком потолка». «Продравшим веки кротам видна ошибка ростка», - было сказано в ее песне. Ошибка ростка в том, что и на этот раз он умудрился народиться на российской почве, известной своей смертоносной любовью к Поэтам. М. Тимашева, «Кругозор», Москва, 1/92 г. * Так в статье

**Чужой** · 09.05.2008, 09:51

Скорбим...

**Dramaturg** · 09.05.2008, 17:02

помним

Гость · 09.05.2008, 17:14

Уважаем

**Komandarm** · 10.05.2008, 02:33

В прошлом году был в Новосибирске и специально ездил на Заельцовское кладбище, чтоб побывать на Янкиной могиле. Однако мы ее так и не нашли

Кладбище там, конечно, ужасное! Все хаотично, дорог нет. Наш Бахтин - это, можно сказать, эталон.

**Polumna** · 10.05.2008, 09:44

АлисАман, лучше бы к Янкиному дому съездил.

**Komandarm** · 11.05.2008, 12:12

А как вам "Нюркина песня" в исполнении Пелагеи?

**Polumna** · 11.05.2008, 12:19

Ни че так. У Пелагеи голос конечно очень хороший, просто как то не нравиться когда гламурные девушки перепевают такие песни.

**Komandarm** · 11.05.2008, 12:26

Сообщение от NIGREDO

Ни че так. У Пелагеи голос конечно очень хороший, просто как то не нравиться когда гламурные девушки перепевают такие песни.

Да ну, какая ж Пелагея гламурная? Она стоит в стороне от шоу-бизнеса, ее мать к ней даже за километр никаких продюсеров не подпускает.

**Polumna** · 11.05.2008, 12:32

Ну просто на Нашествии 2006 она в прикиде таком.

**Чужой** · 11.05.2008, 12:41

Сообщение от АлисАман

А как вам "Нюркина песня" в исполнении Пелагеи?

Нормально,только музыка не нравится

Гость · 11.05.2008, 14:37

Сообщение от АлисАман

А как вам "Нюркина песня" в исполнении Пелагеи?

Пелагея симпотичная

Мне её кавер понравился. По-моему, она единственная кому удалось сделать нормальный кавер на Янку.

Тема: Янка Дягилева

Опции темы

Искать в теме

Похожие темы

Яна Станиславовна Дягилева