Борис Усов - ОРАКУЛ БЕЗ БОЖЕСТВЕННОЙ БУТЫЛКИ (2012)

[Чужой]

Недавно исполнилось двадцать лет Соломенным Енотам – самой заповедной и лихой московской группе 90х годов, долгое время пребывающей в безмолвии. Совместно с дружественными изданиями КРОТ решил учредить сетевой фестиваль материалов, посвященных великой андеграундной формации. Лидер Енотов Борис Белокуров (в прежние времена известный как Усов) сформировал собственную удивительную вселенную, где родные микрорайонные мотивы Коньково переплелись с пограничной фантастикой, анимализм с революционным запалом, низовые истины с высокой философией, а нетрезвые забавы – с тяжелой вескостью каждого слова. КРОТ решил проведать Бориса, отходящего после длительного больничного периода, и обнаружил, что вопреки всем слухам, наше стеклянное будущее ничуть не померкло. Жилистый сгусток хаотичной энергии, последний год он занимался исключительно переоформлением своей колоссальной фонотеки – и не собирается останавливаться. Действительно, а чем иным была история Енотов, как не историей настоящего преодоления — не просто попыткой выжить в смутное время, но прожить под внешним давлением максимально достойно, преодолевая человеческого несовершенство (и, как с ехидцей отмечает сам Борис, «несовершенство собственных вокальных данных»), изъяны общества и собственные язвы, борясь против повсеместных подлостей, инертности и наплевательства. Мы не смогли удержаться и засняли шедевры коллажного искусства, переполняющие дом Бориса.

— Как меняется Коньково в последние годы?

— Существует лес, он под охраной. Территория неприкосновенная, там можно от цивилизации укрыться. Я думаю, что на фоне всего остального Коньково остается как раз таким заповедным сильным местом. Я под дулом пистолета отсюда не уеду, я с трех лет здесь. Мне меньше всего хотелось бы двигаться отсюда.

— А что делает его особенным?

— Аура своя. Я ее чувствую. Такая немного даже пригородная. Здесь пригородный блюз такой получается, в центре Москвы я бы не выжил, я бы сошел с ума, глядя на все это. А тут, имея воображение, можно представить, что на дворе все тот же самый 73 год. Когда мы сюда приехали тут был только пустырь и лес. Ни газонов, ни метро, только дома на фоне перекопанной экскаваторами земли и лес за ними. Он никуда и не делся, замусорился только немного.

— Сейчас у Соломенных Енотов продолжается состояние летаргического сна?

— Клинической смерти. Бывают позывы появляются от настроения, а вдруг там что-нибудь сделать, но это так же волнами и проходит. Может должно что-то произойти. Сейчас творческая энергия уходит в коллажи. Я хочу оформить все музыкальные изделия – кассеты, компакт-диски, имеющиеся в доме. Вот сижу и клею картиночки ночами и днями. Отовсюду вырезаю – из рекламных буклетов, журналов, газет, иногда сам что-то дорисовываю. Здорово получается последнее время. Хотя бывают импульсы, что надо снова заняться Енотами. Иногда даже просыпаешься — «А чего это я не лабаю? Давайте концерт сделаем». Но это редко. Хотя история еще не закончилась, посмотрим, что будет дальше.

— А что теперь?

— Теперь ничего, я сижу здесь законсервированный, не выбираюсь из Коньково. И если бы пошла музыка, то пошла бы уже от внутреннего мира, от миросозерцания, я бы писал о том, что я знаю. А внутри происходит разное. В диапазоне от отчаяния до надежды. А об отчаянии разве интересно петь? Интересно о надежде. Или о том, что между ними.

— А что двигало вами прежде?

— Наверное, хочется достучаться до сердец. Иначе зачем тогда концерты и альбомы? Так-то я это сам себе мог все это сформулировать, рассказать и успокоиться. А так есть, да, элемент мессианства такого — пусть все станут такими как я, пусть будут чувствовать тоньше. Хочется чтобы больше сопереживания в людях было.

Три белых кота

— А с чем при этом было связано желание замкнуть слушательский круг до очень узкой прослойки знакомых между собой людей?

— Это естественное для андеграунда желание, но мы не огораживались насильно. Я просто не люблю интернет, не пользуюсь им и считаю его не самым лучшим достижением человечества. Слишком много мусора. То, что каждый человек получил свободу выражать свое мнение — это неправильно. Не каждый человек должен такой свободой обладать, если нет внутренних цензоров, то должны быть внешние. Но в нас самих никакой элитарности не было, всегда я пытался писать максимально доходчиво. То, что читалось и смотрелось в ту пору — да, это цитировалось в текстах, но это немаловажная часть жизни, может быть, даже и самая главная. Что? Кто такой Фредди Кранк? Это Фрези Грант, а не Фредди Кранк, героиня «Бегущей по волнам». Чего только в этой песне не слышат.

— Вы же учились в ИСАА, были успешным студентом…

— Да, я учился в ИСАА, но потом пошла волна панк-рока и учеба оказалась несовместима. Я традиционно слушал рок-музыку, начиная с Аквариума, Цоя, Nautilus Pompilius, потом стал копать дальше. Так и постепенно докопался до сибирской волны, даже застал знаменитый концерт в ДК МЭИ в феврале 90ого года – Ник, Янка и Гражданская Оборона. После чего и с учебой, и с русским роком было окончательно покончено и наступили времена андеграунда и уже через какое-то время мы стали делать проект писчебумажного формата ШумелаЪ Мышь. Сибирская волна меня встряхнула, в то время революционно было явление. Живую Янку на сцене увидеть — это мало не покажется никому. Русский рок слушался достаточно консерваторски — он не пробуждал желания делать что-то свое, а тут, напротив, «а чем мы хуже?». По-началу это был, конечно, самиздат, но уже через годик другой мы докатились до группы. Борис Рудкин, с которым Еноты были основаны, где-то купил электрогитару «Урал» с кнопочками, которая включалась в магнитофон «Электроника», тембр делался наполняк и получалось лучше любой заграничной примочки – все грохотало, скрежетало и было полное нам молодым счастье. А желание прославиться и заявить о себе было. Это же рок-группа. Вот самиздат делался для своих, но такова специфика самиздата – ксероксов было мало, они были дорогие, тиражи микроскопические. Ну а когда уж дело доходит до рок-группы, то двадцатилетние рокеры всегда хотят о себе заявить – и на сцену мы рвались. Весной 1992 года у нас был первый дебютный концерт, тогда еще как «Крошка Енот и те, кто сидят в тюрьме» на фестивале Индюки, закончился он массовой дракой с похищением микрофонных стоек и конфликтом стенку на стенку. Отсюда сразу же и пошла наша скандальная слава. Таких, конечно, было немного, обычно все проходило спокойно. Был еще исторический концерт 93ого года, когда публика ломанулась бить артистов, было тоже. Но я никого не провоцировал, если и было, то в ответ на какие-нибудь неуважительные выкрики.


Канзас

— А как это ощущение — еще недавно были самиздатовским журналистом, а тут на сцену выходите, с другой стороны смотрите?

— Ну а что мои ощущения, не было никаких ощущений – задал барабанщик ритм, «раз-два-три, погнали!» Там уже не до рефлексии, уже понеслась музыка. А потом уже, вытирая, да, кровь с лица.

— А затем?

— Затем легче было, второй и третий концерт – это квартирники, это другое. А четвертый был, да, знаменитый табуретный концерт.

— Какой?

— Табуреточный. Рудкин, кстати, тоже еще тот клоун изрядный и пидарас, он, правильно восприняв слоган NO FUTURE, зафигачил в организатора концерта, Барабоху (Барабошкина – директор Комитета Охраны Тепла), железной табуреткой просто так. Потом люди горевали, что не въехали в концепт и назвали концерт табуреточным. Славная была эпоха.


Безалкогольная прогулка


— А скандальная слава зиждется именно на таких историях?

— Я не знаю. Осознанно я ничего вообще не делал, я тише мыши был, просто почему-то каждый концерт заканчивался кровавой бойней. То ли зрители такие были, то ли мы себя так вели, может и то, и другое. (Борис спонтанно переходит на стихотворную форму, потом так же спонтанно переключается в обычный режим) Вот в ЦДРИ был офигенный сейшн, звукооператор устроил блядство, из монитора шел только шум сильнейший и стало все как в «Матрице» замедляться. Помню, что потом в свете ламп безумных, я въебал на сцене кому-то в морду, а затем концерт комфортно переместился на лестницу и в акустике мы там залабали с Ариной.

— А когда произошло умиротворение?

— Да вообще-то песни Соломенных Енотов никогда не были песнями внутреннего умиротворения.

— Ну вот сейчас, судя по вам…

— Я себя не считаю спокойным человеком. Я достаточно злой. Мы просто сидим сейчас разговариваем, пиво убаюкивает… Неприятие мира как было, так и осталось. Протест против некоторых вопиющих черт мироздания. Чужаком я себя чувствую на этой земле. Нет у меня ни одной точки соприкосновения с мимоходящими людьми. Разговорись-то с подавляющим большинством, то не поняли бы друг-друга, дошло бы до кровопролития. Много расхождений у меня с миром. Либо таков я, либо таково человечество. Либо и то, и другое.

— С чем связано изменение названия с Соломенных Енотов на Пояс Верности?

— Да это один раз было — такая конспирологическая тема, полушуточная, потому что название Соломенные Еноты уже настолько навязло в зубах, что совсем уже никуда. Еще такое было, что мы еще вынужденно выступали под Картофельной Собакой, но там потому что организаторы не приветствовали выступление Енотов. Нам частенько приходилось выдумывать другие названия, чтобы не раскрывать карты, иначе не пустят в клуб. Это все наша слава преувеличенная: да, был один раз эксцесс, а потом пошла уже легенда, что я всех бью бутылкой по голове, ни одного человека не пропускаю мимо себя. А так, никаких переименований всерьез быть не могло. Соломенные Еноты — это уже как имя, как фамилия, так просто не поменяешь.

— Но фамилию-то вы же поменяли?

— Я — поменял. Я о себе и думаю уже как о Белокурове. Усов остался где-то там, в недрах прошлого. Как поженились с Настей, так и поменял фамилию.

— У вас же в стихах частый мотив жизни рабочего класса. Как это так, если вы учились в ИСАА, особо не работали, были далеки от таких реалий?

— Хотелось революции. А революции, как известно, делает пролетариат. Вот и мне хотелось ее спровоцировать (смеется). Альбом «Итог-революция» — ну это опять же, такая романтическая идеализация рабочего класса. Свое отношение я не изменил, но, допустим, если сейчас сюда заявится толпа представителей рабочего класса, то я не думаю, что нам будет здесь очень уютно. А как некоторое поэтическое понятие – вполне. Это абсолютно оторвано от жизни, я, конечно, видел пролетариат, но плотно не общался. Это скорее Рудкин, он работал на государственном подшипниковом заводе – вот он наслаждался своим общением с народом. Только не революционностью его, а мудростью, меткостью суждений, остроумием, выдержанной в матерной преимущественно форме.

Лучший мент образцового города

— Вы в текстах проезжаетесь по всем — от ментов до интеллигенции, но сами-то кому симпатизировали?

— Да вот — очень пытались симпатизировать простым людям. Песня «Герой рабочего класса» именно об этом. Было такое увлечение марксизмом-ленинизмом, заигрывание с пролетариатом. Но это скорее от ума, такие интеллигентские дела, желание быть ближе к народу. Понятно, что любая встреча с народом этот пыл охладит. А марксизм — это было именно как протест. Время-то совершенно иначе было настроено к этому. А мы были против времени и делали это в пику либерально-перестроечной интеллигенции запоздалой. Было ощущение, что уходит Союз и очень было жалко. Тосковали по Союзу и сейчас бывает такое. Ведь хорошая вещь был Советский Союз. Я ничего против советской морали не имею, правильные идеи в голову вкладывались пионерам, октябрятам. Не учили тогда глотки всем грызть и выживать любой ценой. Как Союз развалился, так наступил капитализм совершенно звериный. Начало 90ых — это дикая неуправляемая стихия, поэтому хотелось что-то противопоставить. При этом внутри было ощущение затянувшегося детства. На все смотрели с широко раскрытыми глазами. И это все впитывалось и в песни. Потом уже ближе к двухтысячным — это ощущение стало более личным. Социальная драма переместилась в личную сферу, в отношения с конкретными людьми. Конфликт остается, причем достаточно бешеный, но он уже внутри, не конфликт человека и общества, а конфликт между идеалом и невозможностью его достижения, но только на примерах из своей жизни. А идеал — счастье.

— Как вы понимаете счастье?

— Как любовь. Это важнейшая часть человеческой жизни. И в этом плане я счастливый человек. Люблю, любим. И этого я тоже достиг через многие преграды, много через что пришлось перешагивать. Я не беру в расчет социальный аспект — так-то да, хотелось бы жить в какой-нибудь Туманности Андромеды, в другой реальности. А так уж, раз мы здесь живем..

— Так откуда все эти мифы о Соломенных Енотах берутся?

— Это жажда людей преувеличивать. Люди когда чего-то не понимают, они подгоняют это под какие-то рамки, вот Соломенных Енотов было легче всего подогнать под рамку скандальной панк-группы. Хотя мы панк в ортодоксальном смысле слова никогда-то и не играли. Разве что на самом начальном этапе — но это потому из нас просто никто играть не умел. Но не такого склада «что раз и бутылкой по голове» – это все преувеличение. Тоже самое с фашизмом, это просто ничего не означающие термины, удобные для наклеивания ярлыка – «если ты мне не нравишься, то ты фашист». Появился в каком-нибудь свитере и раз, сразу фашист! Вот Банда Четырех под такой ярлык попала. Хотя вот уж что-что, а Банду Четырех должен каждый знать и слушать. Да и вот на нас постоянно что-то клеили. С одной стороны «рафинированные детки», с другой истории про то, что мы бьем всех бутылками по голове и блюем со сцены. Но предложи мне что-то поменять в нашей истории, я бы ничего менять не стал. Нужная группа была, важная. Но вы сами об этом расскажете. Пароксизма ностальгии у меня нет. Это было ни забава, ни искусство — искусство вообще ругательное слово было. Это была жизнь.

— Но вы же сами занимались мифотворчеством и создавали себе такой образ?

— Да, но оно было рассчитано на двадцать человек. А когда оно наружу выходило, тогда да, возникали непонятки. Рок-музыка – это по определению мифотворчество. Вряд ли что-то есть столь же весомое. Человек, когда выходит на сцену, он создает себе миф, одним фактом своего появления – таковы законы жанра. Если такого желания нет, то и сиди себе на чердаке, пиши там стихи, никому не показывай. Сейчас этот миф уходит, но как и музыка вообще уходит из этого мира. Музыка — в широком понимании этого слова — исчезает. Все становится слишком уж атонально по смыслу своего существования. Реальность диссонирует с какими-то струнами внутри. При том, что я сижу взаперти и эту реальность не вижу, но что-то доносится. В 90ые унисон был… ну как, мы же не случайно назвали альбом «Итог-революция», мы были уверены, что она грядет, что уже не за горами. Потом была правда разочарованность — «Записали такой альбом классный, провозгласили и где ж она, революция?». В «Недостоверных данных о счастье» это чувство уже передано.

— А почему так произошло?

— Откуда мне знать? Искусство не объясняет почему. Это задача для социологов. Искусство — это эмоция, это реакция на происходящее. Искусство — это улавливание. Может быть, революция была и личным мечтанием, но это витало и в воздухе, 93ий год — это была эпоха еще непогашенной свободы, это потом уже каток исторический всё раздавил-расплющил. А это было еще время великой иллюзии.


Утро над Вавилоном — Заповедник

— Какие у вас первые воспоминания связанные с музыкой?

— Новелла Матвеева все время звучала в доме. Никитин, Окуджава, ну это так, пусть будет. А Матвееву я заново переоткрыл в сознательном возрасте, лет в 25, и с тех пор не перестаю наслаждаться. Родители никакой рок-музыкой не увлекались. Аквариум дошел как-то до меня, а после «Ассы» уже каждый себе был обязан записать альбом Аквариума. А «Ассу» я посмотрел так, был арт-рок-парад в ДК МЭЛЗ. Там сначала десять дней показы сопровождались концертами различных групп в диапазоне от Вежливого отказа вплоть до того де Аквариума, но туда попасть просто смертному было невозможно, полстраны туда хотело попасть, но я честно бился в эти стеклянные двери, но потом уже дождался как схлынет ажиотаж и пошел на обычный сеанс, без концерта. Впечатление на тот момент было колоссальное, «Асса» казалась абсолютно идеальным фильмом. Десять раз я на нее ходил. А со временем пришла другая трактовка, противоположная первым ощущениям. Это же фильм о трагедии хорошего человека — то есть Крымова, который столкнулся с таким ужасом как рок-музыка. Это несчастный положительный герой, а Бананан — воплощение инферно. Какой-то пидарас с серьгой в ухе просто разрушил жизнь прекрасному человеку и девушке, которая сама не при делах, хоть и повелась на этот гламур перестроечный. Но Крымов так долго еще терпел все это!

— А вот это изобилие животных в текстах…

— Я просто люблю животных, я хочу ими заполнить все текстовое пространство. Люблю их с детства. Пятый том Бремовский был мной зачитан до дыр, там, где уже млекопитающие, а не всякая ерунда. Даррела читал, Сетона-Томпсона. Коты у меня всегда были, сколько себя помню.

— А героев русского рока вы исключительно со стороны воспринимали или было личное общение?

— Откуда? Борис Борисович и Виктор Робертович играли огромные стадионы, когда я их слушал, общение было затруднено. И первые мои концерты были такие же, стадионные, ничего не увидеть, не услышать, я с биноклем ходил. Но потом Звуки Му начались. Они играли в залах поменьше, в кинотеатрах и ДК. Вот так мало-помалу и до Обороны докатились. Первый рокер с которым я лично познакомился, зато это был рокер на все 100%, даже на 300%, это был Ник Рок-н-Ролл, он нас позвал в Тюмень и там мы познакомились – это было еще до создания группы, мы поехали как самиздатовские журналисты на фестиваль Белая поляна в 1991 году. Были Шизо, ЧК, Сазоновская Прорва, Француз и Обормоты – вторая волна тюменского панка, потому что Инструкция считала ниже своего достоинства выступать в родном городе. Ну и тут же началось — и общение, и самиздат. Погрузились мы в это дело.

Теплый Стан

— Как произошел переход из статуса самиздатовского журналиста в рок-музыканта?

— Было издание «Шумела Мышъ», название взято из «Лачуги должника» Вадима Шефнера, где дело происходит в отдаленном будущем, несколько веков спустя: люди ностальгируют, поют старые песни, но они их толком не помнят и получается — «Шумела мышъ, деревья гнулись». Мы столкнулись с таким резким отторжением со стороны музыкантов, мол, вы там журналюги, вы ничего не поймете только паразитируете. Мы решили сами попробовать, тем более, что какие-то стишки у меня под влиянием всего услышанного начали получаться. Ориентировались на Инструкцию по выживанию, на Мертвый Ты, прежде всего. На тот момент в Москве кроме Сантима никого не было, он был здесь первым — помню был в 1991ом концерт в Зеленом театре, когда мамаши по улицам города бежали перепуганные с колясками. Я был очень доволен этим — я только приехал из Тюмени и дико злился,что в Москве нет ничего своего, из местных самой предпочтительной была группа Звуки Му, но это все равно немножко не то, все равно немного арт, театр. А вот такого чтобы человек честно ходил и зафузованными аккордами рвал пространство — этого не было. Потом вот, как видите, появилось.

— А что это за всемосковский патриотический панк-клуб? Который потом стал православным? Это что-то вымышленное?

— Ну почему же вымышленное. Надо было как-то назвать это объединение граждан, лидеров формации, не просто же они сидят и водку трескают. В православный он переименовался потому что родину уже сильно возненавидели, зато приблизились к Богу. Я покрестился в 1999 году, после всех этих больниц. Вот Настя мне помогла. А патриотическое — это к Москве относилось. Патриотизм в рамках одного города, даже в рамках Коньково скорее. «Остров-Крепость» — такое ощущение. Малая родина.


Мама для мамонтенка

— У Соломенных Енотов же по-своему очень светлая музыка…

— Гм. Спасибо. Я тоже так считаю.

— Как удавалось это сохранять?

— Я никогда не думал об этом. Я думал о том, как бы аккорды к песне подобрать. Это время, 90ые, вызывало ярость, но не уныние.

— А откуда взялось определение «Красная богема»?

— Ну это наша придумка. Богема, но красная, революционная. Антибуржуазная. Это в журнале «Связь времен» это определение пропагандировалось, тоже свой миф такой создавался, не имеющий много общего с реальностью. А тот миф, который вокруг нас создавали другие — это такой неадекватный Усов, не Белокуров даже, а именно Усов, который бухает, бьет всех по голове бутылкой и лабает что-то нечленораздельное и малопонятное интеллигентному человеку.

— Расскажите про сайд-проекты Соломенных Енотов?

— Зверье — это было весело, мы придумывали песни из одной строчки, в каком-то диком хардкоре, но это как шутка была, так ей и осталась, мы не грузили ей людей. Ко.Со.Во. — сложнее, это действительно был такой сайд-проект длительное время. Захотела такая персонажица петь и ей была предоставлена такая возможность, она попросила написать за нее материал. По ощущением был дикий бедлам, потому что была беда постоянная с составом, на сцену выходили люди, которых я видел первый раз в жизни и после концерта тоже не встречал, все решалось за пять минут в гримерке на пальцах. С Утром над Вавилоном ситуация была другая. Я писал песни именно под образ Арины, достаточно хорошо ее зная и примерно представляя ее мироощущение, чтобы она могла спеть вот такое эсхатологическое о конце света.

— Во всех открытых источниках участие Соломенных Енотов в группе Н.О.Ж., никак толком не обозначено, вы действительно не имели отношения к проекту или это не совсем так?

— Идею придумал Вадим Зуев, он же Ротан. Он выдумал Необходимые Особенности Жизни, как песни с женским вокалом — это была его идея, которую он не успел воплотить, но она витала в воздухе и там уже, я рассказал об этом Боряну, который как телеграф постоянно выдавал что угодно и когда угодно, по десятку текстов в дней, так что мы с ним нашли птушницу Наташу Сухову и так появился НОЖ-1. Они все разные, они менялись очень сильно — первый НОЖ отличается от второго, Катя Фаустова была значительнее интеллигентнее. Сушка-то была простая как парабеллум, ей приходилось ставить ударения над словами, чтобы она не запнулась и все правильно спела. Потом НОЖ-3 — это была такая Маша Чеснокова, с ней записывался американский альбом. Там идеей-то было записать альбом, а потом уже это все пускалось на самотек и девушки куда-то кидались заниматься чем-то другим. В то время было интенсивное и непрерывное общения, мы с Боряном виделись каждый день, так что я не мог быть наблюдателем со стороны, я делился советами, каким-то опытом. Про последний НОЖ меньше всего хочется рассказывать, много нервотрепки было, заманал меня последний НОЖ — там если раньше вокалисткам давался текст и они его пели, а тут приходилось доказывать что-то надо так, а в ответ «Нет, я это петь не буду». Это неправильно — вокал женский в этом проекте был как инструмент музыкальный, гитара не должна говорить, что «я не буду брать этот аккорд, мне это неинтересно» — вот тут тоже самое было.

— Последний вопрос — почему все-таки кот с машиной в голове?

— А это Пол Маккартни дал такое интервью. Он сказал, что мол, я допустим против опытов на животных, когда им электроды в мозг вживляют, но я же не буду просто так петь, что «я видел кота с машиной в голове», я вам спою что-то более образное. Я как прочел это, так тут же сел и написал песню.