Борис Белокуров: «Песня о девчонках и кроссовках может быть вершиной смысла»

[Чужой]

В рамках интернет-фестиваля, посвященного 20-летию группы Соломенные Еноты, мы представляем вам архивное интервью с ее лидером Борисом Белокуровым, более известным как Усовым, взятое нами у него дома в Коньково зимой 2008 года.
В 2012 году Соломенным Енотам исполняется 20 лет. Кажется, об этой дате забыли все, включая бывших участников группы, которая, к сожалению, уже несколько лет пребывает в состоянии летаргии или клинической смерти, как выразился лидер легендарной формации Борис Белокуров в интервью нашим друзьям из журнала КРОТ. Чтобы все же не проморгать эту значимую для российского андеграунда дату (скажите, когда градус пафоса зашкалит), мы решили организовать виртуальный фестиваль материалов о Енотах, в рамках которого публикуем интервью с Борисом Белокуровым, взятое нами аж в 2008 году.

Холодным зимним вечером мы с Петром С., впоследствии известным как Dj Stalingrad, позвонили в обшарпанную дверь легендарной 104-й квартиры, давно ставшей неотъемлемой частью енотовского мира и мифа наравне с персонажами песен Белокурова красным котом Джульбарсом, стегозавром Стасей и островом Коньково, где обитает Борис со своим формейшеном – закрытым кругом приближенных, силами которых Енотам удалось записать более 20 альбомов в период с 1992 по 2007 годы (не считая сайд-проектов), а также выпустить несколько номеров толстых музыкально-литературных самиздат альманахов, точное количество которых никому не известно.

Все это время Соломенные Еноты вели настолько закрытый образ жизни, что человек извне, пожелавший узнать о группе хоть что-то, утыкался носом в прочную завесу мифов, легенд и баек. Ядром большинства из них был Борис (тогда еще Усов) — повзрослевший ребенок с прорезавшимися клыками, выставивший между собой и миром армию котов, тигров и лис. А также баррикады гитарного воя и батарею водочных бутылок.

Слухи о том, что ни один концерт Енотов не заканчивается благополучно, вокалист постоянно дерется, оскорбляет зрителей и непрерывно глушит горькую, кочевали из уст в уста, из одного андеграундного журнала в другой (см. например, последние номера Контркультуры, вышедшие в начале 2000-х). Мне удалось побывать на концертах Енотов трижды, поэтому я могу свидетельствовать, что этот образ соответствовал действительности лишь отчасти: скандалом завершилось всего одно из посещенных мной выступлений Бориса и компании.

Прочно находясь в плену этих мифов, мы с Петром не одну неделю предвкушали тот сладостный миг, когда завеса тайны, наконец, приподнимется. Снежным зимним вечером мы встретились на пустой автобусной остановке где-то в Коньково. Сразу было видно, что Петр готов к интервью: из-под куртки у него выглядывала тельняшка, сам же лидер тогда еще живой краст-группировки Тэд Качинский был мрачнее некуда. Никогда прежде я не видел Петра в таком настроении. Обычно живой и пышущей энергией, он смотрел в землю и что-то бормотал себе под нос. Накануне в своей передаче на интернет-радио Streets United (тоже, тогда еще живом) он пообщался в прямом эфире с кумиром всех 14-летних панков и птушников – Олегом Черепахом из группы Азъ.

Казалось, тогда маятник эпохи качнулся в обратную сторону: познав на собственной шкуре, что такое организация концертов и благотворительных акций, выпуск журналов записей, а также «гастроли без инструментов, но на говне», заматеревшие хардкорщики, наконец, перестали стесняться и открещиваться от собственного прошлого. Вместо этого они начали над ним смеяться и, порой, даже общаться с глазу на глаз. Встреча с Черепахом произвела на Петра чудовищное впечатление. Оказалось, что группа, которая еще недавно собирала полные ДК отморозков; чьими футболками были завалены все рок-магазины столицы, на самом деле, бедствовала, репетируя в неотапливаемом гараже где-то в Подмосковье. Черепаха же недавно выгнала из дома жена. Он жил по друзьям, таская с собой рюкзак, набитый ролтоном. Все мы боялись закончить вот так. И, думаю, до сих пор боимся. Собираясь на интервью с лидером Соломенных Енотов, Петр явно готовился к чему-то подобному. Так как в гости не принято ходить с пустыми руками, мы зашли, кажется, в тот самый супермаркет по имени «Рай», воспетый в одной из песен Енотов. Не зная, что выбрать, Петр метался от одной полки к другой.
- Может, позвоним и спросим, что купить? – предложил я.
- Нет, ты что, мы должны угадать желание хозяина, — ответил Петр, совершая странные пассы руками. Ничего не оставалось, как взять первый попавшийся ящик пива. Подойдя к кассе, Петр попросил у сидевшей за ней женщиной упаковку жвачки. Как бы невзначай держа «желание хозяина» под прилавком. Не сообразив, что происходит, я спросил, не забыл ли он заплатить за пиво. Петр смерил меня испепеляющим взглядом. Пришлось раскошеливаться. Отойдя от «Рая» на весьма приличное – по сугробным меркам – расстояние, я вспомнил, что забыл купить батарейки для диктофона…

- Так надо было позвонить и спросить, — сказал Борис Белокуров, увидев наш подарок. – Лучше бы вы еды для кошек купили. Ну, ладно, чего уж тут, добавил он. Аккуратно переступив через несколько сновавших по квартире кошек, мы прошли на кухню. Найти там место, где можно было сесть, оказалось непросто – повсюду стояли пирамиды кассет, лежали книги и журналы, раковина была забита посудой и кастрюлями, к которым, кажется, не прикасались уже несколько лет. У Бориса была перевязана рука. «А это кто тебя?», — спросил Петр (как только мы переступили порог 104-й квартиры, лидер Енотов настоял, чтобы мы перешли на «ты»).
- Тебе имена назвать? Да так, какие-то морлоки. Давно уже такого не было, чтобы в Коньково на таких напороться, посетовал хозяин. Стоило выйти из дома без сумки, в которой у меня лежит кастет, так сразу.
- Найти их? Наказать? – улыбнулся Петр. В своей тельняшке он смотрелся посреди кухни-склада невероятно органично. Беседу можно было начинать.

Условные обозначения: Б – Борис Белокуров, П – Петр С., М – Максим Подпольщик. Иллюстрации: Петя Last Slovenia.

М: Расскажи, пожалуйста, что сейчас происходит с Соломенными Енотами, я слышал, что ты переименовал группу в Пояс Верности. Почему ты решил сменить название?

Б: Ну, во-первых, про Пояс Верности. Неважно, как назвать несуществующее явление. Можно Поташонкой назвать, можно Блескурвией. Какая разница, если такого животного все равно нет? Пояс Верности — это был такой прикол, один из многих. А вообще, название никакой роли не играет.

М: Не хотелось сменить старый «бренд» на что-то новое?

Б: Цель была, чтобы все было в полете. Бам – а мы не Еноты, мы Пояс Верности. Бам – а я не Усов, я Белокуров. Это шоу-бизнес, это рок-н-ролл. А почему Белокуров – ну, взял фамилию жены. У нас это принято, не я один это сделал. Я вычеркнул свою фамилию, там разные варианты обсуждались. Усов – это уже в такой штамп превратилось. Вон, в магазине даже продается коньяк, называется «Усовский» (смех). Все просто помешались на нем.

М: А что сейчас происходит с группой?

Б: Летаргия происходит. Она вроде как есть, я даже песню какую-то написал. Но не происходит ничего.

П: Так может быть для рока, для панк-рока, летаргия – это такая новая крутая стадия в развитии. Когда все уже сказано.

Б: Еноты — это не рок, это не панк-рок, о чем вы, ребята? Панк-рок, может быть, в 1992 году у нас был, на первом концерте. Панк-рок… что у нас с ним общего? У Енотов и у Clash.

М: Может быть, общий культурный контекст? Агрессия, противопоставление себя обществу…

Б: А я не противопоставляю себя обществу. Я его игнорирую, целенаправленно. Так что ничего не планируется, все стали взрослыми, все вбили себе в голову, что надо какими-то делами заниматься, деньги зарабатывать, и я, кстати, не исключение. Десятилетняя обработка сознания не прошла даром. В золотые времена формейшена в середине 90-х годов работать считалось западло. Кто устраивался на работу, того считали ренегатом. И единственным способом отмазаться – это было пробить вообще всю зарплату в кругу формейшена. Что многие делали. Сейчас нет, сейчас возраст. Это возраст. Нельзя вести себя в 37 лет как будто тебе 20. По-моему, так.

М: Песня «Заповедник» об этом? («Пора открывать заповедник для неприспособленных к жизни людей»)? Ты сам просился в этот заповедник?

Б: Просился, конечно. Я постоянно напрашиваюсь туда.

М: А в чем заключается твоя неприспособленность к жизни? Или что за жизнь, к которой ты неприспособлен?

Б: Ну, вот та. За окном которая… которой типа нету. Жизнь есть жизнь. Я к ней неприспособлен. Эта песня, в основном, о формейшене. Он и был заповедником. Или в идеале должен был им стать. И даже, может, на какие-то дни, месяцы он им становился. Это, опять же, мы говорим об идеале. О достижимом. Ну, это все равно, что сказать, что Коньково — это остров. Что это замечательное, безопасное, любимое место. Пока не нарвался на неприятности.

М: Как ты оцениваешь путь своих бывших соратников, которым удалось, так или иначе, вырваться за рамки «заповедника»?

Б: Всех по-разному. Каждого отдельно. Мишина уважаю, это мой боевой соратник. Ожог считаю хорошей группой. «Электростанцию Z» недавно слушал. Брешь Безопасности пересушивал. С Экзичем сложнее, он скользкий человек, редиска. Сантим как был Сантим, так и остался. Слышал, что он работает. Хотелось бы посмотреть, как он работает. Мне скорее не нравится, что они во всех этих клубах играют. Есть же деньги, взяли бы арендовали что-нибудь нормальное.

М: А ты не пытался предпринять какие-то шаги к выходу наружу?

Б: Ну, какие шаги. Я учился в институте. Закончил его, но не до конца. Это был ИСАА, филологический факультет. Бирманский язык.

П: Ты выбрал его, чтобы разбираться в мире бирманского кино?

Б: В Бирме нет кино. Там есть только победивший социализм. Режим и полевые генералы маоистского толка, которые сидят в джунглях и постреливают. Отличное место. Я там мог бы при определенном раскладе оказаться на стажировке, на третьем курсе. У этих коммунистов была мания похищать белого человека и требовать за него выкуп. Это был бы уже другой рок-н-ролл. Я бы съездил, но там, во-первых, климат очень вредный для моего ослабленного здоровья. И потом там надо было все время в коллективе находиться. А в коллективе я находиться не могу. Если это не тот коллектив, который я сам для себя выбрал. Тогда — пожалуйста. А потом попер уже рок-н-ролл, мы решили группу делать, и стало не до того.

М: В какой момент ты принял решение бросить институт? И вообще сойти с налаженной колеи?

Б: Эта колея была навязана мне родителями. Капали на мозги, типа, учись, учись. Иначе в армию пойдешь. Сначала вообще меня на химфак хотели запихнуть. Я был бы коллегой Боряна сейчас. Отправили на подготовительные курсы на Ленинские горы. Я честно на них походил. И понял, что я ничего не понимаю из того, что там говорится, я даже не мог законспектировать, чтобы потом дома разобраться. А родители не могли понять, что я гуманитарий все же. Они хотели, чтобы я шел по стопам отца. Потом как-то в десятом классе я выбрал ИСАА. В обход родителей подал туда документы. Мама с папой покрутили пальцем у виска, потому что там был большой конкурс, сто человек на место. И для поступления надо было иметь грамоту от горкома партии. И я с первого раза не поступил. Пошел работать в детскую библиотеку на Октябрьской. Год там проработал перед тем, как поступить в институт.

П: Нравилось работать в библиотеке?

Б: После школы мне нравилось всё! На меня посмотрели и сказали: «Даем тебе неделю на знакомство с фондом». Суть работы была в том, что нужно было сидеть в подвале с книгами, и если кто-то приходил наверху и запрашивал книгу, тебе отправляли запрос вниз. Нужно было ее находить и отправлять наверх. Ну, а дальше – сиди, книжку читай. Курить я тогда не курил. Бухать — почти не бухал, книг там было много хороших. В общем, отличная работа. Мне дали неделю на ознакомление. Я прошелся по фонду и наметил себе, что читать в первую очередь, что во вторую. Потом подошел к начальнице и сказал, что со всем ознакомился. Она не поверила, начала спрашивать, что где лежит, я на все ответил. Тогда меня назначили старшим библиотекарем. Фактически, начальником отдела. Чего не имели права делать по законодательству, так как на этот пост могли назначить только человека, закончившего институт. Тем не менее, я стал руководить отделом из 12 женщин.

П: Вообще ты карьеру сделал!

Б: Да! Вы спрашиваете, нравилось ли мне? Конечно, нравилось. Не нравилось, разумеется, рано вставать, переться на автобусе на эту Октябрьскую. Но, с другой стороны, в школу надо было вставать еще раньше, так что это был не худший вариант. Рабочий день у меня был укороченный, так как я был несовершеннолетний. Приходишь на работу и ставишь в радиорубке «Аквариум». Радисты меня за это уважали. Это же были 1986-87 годы. Тогда это все было в диковинку. Ну, и играл у меня «Начальник Камчатки» на всю библиотеку.

М: В чем заключался процесс руководства отделом библиотекарш?

Б: Он заключался в том, что я говорил: «Ты, Лариса, сегодня повставляешь формуляры в картотеки. Ты, Наташа, пойдешь в переплетный цех и узнаешь, как там у них дела. А вы, Ирина Павловна, извините меня, сегодня будете работать на расстановке лапшички». Лапшичка — это такие маленькие детские книги тоненькие. А их надо было расставлять в определенном порядке. Это считалось самой каторжной работой. Ну, я тоже что-то делал. Когда видел, что совсем кризис, то помогал, конечно.

М: И закончилась твоя работа после поступления в ВУЗ?

Б: В два, если быть точным. Я на всякий случай еще в Историко-архивный поступил. А потом уже стало не до учебы. Уже рок-н-ролл начался, пришлось два раза академический отпуск брать.
П: То есть, ты поздний рокер?

Б: Да, я не Борянчик, который с двенадцати лет песни сочиняет. В 1990-м году мы начали делать журнал Шумела Мышь. Потом этот проект впал в глубокий кризис, тогда для этого хватало одного года. И мы решили группу делать. Первой была Брешь Безопасности. И Рудкин тут же жил, в Коньково. Прешься с утра в институт, и знаешь, что вот тут горят огни, вот тут Рудкин с Кульганеком сейчас будут лабать и пить водку. Вот я и думаю, нафиг мне здоровье себе портить. Взял, и уволился из института. Мне сказали, что я в любой момент могу восстановиться. Поэтому, если что… пойду и восстановлюсь.

М: Друзей там у тебя в институте не появилось?

Б: В бирманской группе было фактически индивидуальное обучение, такое пробирочное производство. Там готовили, скажем, пятерых бирманистов, и потом на бирманские курсы долго не было набора. Вот английская группа – это немного другое, там уже люди делились по уровню знания языка. Были общие какие-то лекции: политэкономия, это все должны знать, Карл Маркс, все такое, туда никто не ходил. По физкультуре были общие занятия. Еще был предмет «Основы дезинформации и спецпропаганды», вот туда я ходил. Полученные там знания были использованы потом, конечно. Жаль не могу показать конспекты, где-то остались. Вообще, это такой атас. Учили, как листовки распространять на оккупированной территории, как радиовещание налаживать… вот это был интересный предмет. На строевой подготовке я ни разу не был. В общем, как-то по интересам.

М: И с тех пор ты больше не учился и не работал?

Б: Ну, так чтобы год где-то работать, такого не было, да. А так были всякие работы интересные. Ну, вот ты опять всё сводишь к материальному. Работа стала неотъемлемой частью жизни многих, у нас капиталистическая страна, понимаешь? В 1990-е так не было, работать никому даже в голову не приходило. Кроме того, все были молоды, всех содержали родители в той или иной степени. Кого-то в большей, кого-то – в меньшей. Как только ты устраивался на работу, то сразу сталкивался с резким: «Ты что, ебанулся?».

М: Твое мировоззрение как-то изменилось после того, как стало ясно, что взаимодействовать с реальностью и работать-зарабатывать все же необходимо?

Б: Нет. Я от него не отказался и не трансформировал. Ничего у меня с ним не произошло. Оно такое же. Как в десять лет сформировалось, так и осталось таким же, по большому счету. А зарабатывать. Ну, вот занялся всяческой писаниной.

П: Писаниной, мне кажется, можно достаточно достойно зарабатывать.

Б: Да уж, особенно, если писать в газету «Завтра» и журнал «Мир Индийского кино». С первыми у меня был год плотного сотрудничества. Весь дом завален ей. Это просто безумие.
П: Это так круто вообще. Это же, по-моему, самая аутсайдерская газета из всех.

Б: Она уже не аутсайдерская, она пропутинская.

П: Да ладно? Продалась?!

Б: После введения закона об экстремизме редактор испугался, что газету закроют, и резко сменил курс. И если раньше Путин у нас был пылью под ногами, то теперь портреты Путина у нас должны печататься на сторублевых купюрах, и Путина надо короновать в цари. Неважно, что он не принадлежит дому Романовых, все равно. Это год продолжалось, потом я просто заколебался и решил отдохнуть. Они кстати приезжали, патриоты, привезли блок сигарет…

М: Ты поддерживал общий курс «Завтра»?

Б: Там нет общего курса, это паранойя. Это непрерывно бухающие люди, которые параллельно какую-то газету где-то там издают. Там в одной статье написано, что Советский Союз – это хорошо, в другой – что Советский Союз – это плохо. В третьей вообще ничего нет про Советский Союз. Можно написать, что мы православные, можно на Богородицу тут же карикатуру нарисовать. Когда они ко мне приезжали, я пытался выяснить, какая же у них идеология. Пять часов рассказывали, так ничего толком и не рассказали. Потом паренек, приделав «Усовский коньяк», начал рассуждать о Ги Деборе, о Рене Генон. Потом пришел Миша Хабаров, сходу врубился во все происходящее и сказал, что Рене Генон – это такая французская актриса очень красивая. И дочь у нее тоже красавица (смех). И только так прекратил это все. А он-то читал всех этих мракобесов. Мне просто нужны средства на медицинское обследование, на что-то такое. Так-то это все копейки, конечно. Мне просто интересно этим заниматься. Я бы не стал заниматься чем-то, что мне противно. А тут и интересно, и я разбираюсь в индийском кино весьма неплохо. С детства его люблю, как и весь прочий кинематограф.

М: Что сейчас происходит с формейшеном? Людьми, сопровождавшими тебя все это время.

Б: Такого никогда не было, чтобы кто-то был рядом продолжительное время. Была чехарда всегда. Люди приходили-уходили. Арина была всегда, но сейчас вот и Арины нет. Пошла на усушку, утруску.

М: И ты сейчас с ней вообще не общаешься?

Б: Как я могу с ней не общаться, когда она здесь живет, в соседнем доме. Но это такие контакты, утилитарные. Книжку взять почитать, кассету одолжить, переписать, обратно принести. Она не занимается творчеством. Вот, можно посмотреть, она издала книгу детских хокку. Считает, что этим нужно заниматься. Конечно, это не приносит ничего, кроме убытков. Тут есть хорошие стихи, даже очень, я участвовал в их отборе. Но как-то вот так. Арина всегда была благополучная, у нее все было. Она вообще попала во весь этот рок-н-ролл по недоразумению. Настолько человек другого склада. Образование, закончила истфак МГУ, должна была пойти в аспирантуру, работать, делать карьеру по стопам отца. Потом найти мужа, детей родить. Мужа она себе нашла, детей рожать не хочет, вот единственное отличие. На последних стадиях уже никакая Арина не играла, играл Борян. Но с Боряном тоже сложно играть в силу определенных бытовых причин.

М: Что тебе сейчас интересно из музыки, кино, литературы?

Б: У, ребята, это если я сейчас начну рассказывать, у вас никакого диктофона не хватит. Вот Корней Чуковский – последнее, что произвело впечатление. А так, очень много. В кино я вообще абсолютно всеяден, люблю кино как таковое, могу смотреть все, что угодно. А музыка – эстраду слушаю. Джейн Биркин, Сержа Генсбура. Компромат пошел: Виагру слушаю, обязательно напишите, что Борис Белокуров слушает Вигару. Кстати, Константин Меладзе, одно время, когда жил в Николаеве, пытался наладить общение с тамошней группой «Лайда». Это такие очень крутые девушки, королевы тусовки. Меладзе пытался к ним подкатить, но они его послали нахуй. Теперь с некоторой грустью об этом рассказывают (улыбается).

М: Ходили слухи, что к тебе тоже поступали подобные предложения. Это правда? Тебя пытался кто-то найти и раскрутить?

Б: Нет, это неправда. Я никогда не искал выходов на какую-то большую сцену, и никто мне их не предлагал. Если бы теоретически такие предложения поступили бы, я бы отказался. Крутить по радио…ну, пусть крутят, что бы от этого изменилось?

М: Сейчас же независимые лейблы стали набирать обороты, без всякого сотрудничества с Меладзе и прочими. Просто начали развиваться сами. Яркий пример – группа Адаптация, ставшая по-настоящему популярной рок-группой (во всех смыслах обеих слов) с гастролями за рубежом и всем прочим. Все их записи вышли на независимом «Выргороде».

Б: Да. В отчаянном пароксизме пробиться на «Наше радио» Ермен с пылающими от жадности глазами разогнал всех друзей, с которыми они начинали это все в Актюбинске, набрал новых музыкантов-фаготов, лабухов и играет теперь с ними под метроном. Музыка стала чистенькая, прилизанная.

П: Человек шел к успеху

Б: Он всегда шел к успеху. Спрашивается, зачем я его сюда вывез? Сидел бы там у себя. Сначала он меня вывез, потом я его. Это было большое достижение по тем временам. Он же всех выгнал: Белканова, Корнея, Колю Вдовиченко, святого человека. «Юный казахский мальчик с необычайно красивыми глазами, очень интеллигентный, с очень длинными пальцами». Статья была такая в Fuzz’e, Катя Борисова написала. А в то время как раз Адаптация гастролировала в Питере, и пьяный Ермен пытался ограбить таксиста, хотел отнять у него деньги. И как раз выходит этот журнал, и ты читаешь: «Юный казахский мальчик с необычайно красивыми глазами…» Тогда был написан такой стих, я считаю, гениальный:

Казахский мальчик с длинными пальцами таксиста душил
Был он юн и немногословен, вежлив и мил
Юный казахский мальчик, в глазах огни
Тихо сказал шоферу: «Деньги гони»
А шофер отвечал ему вежливо
И с таким же огнем в глазах
И все так же немногословно:
«Я не дам тебе денег, казах».

И постскриптум: Катя Борисова — дура, беспонтовая блядь, чего бы она ни увидела, ничего не может понять.

М: Когда ты последний раз с ним общался? Или уже это обоюдно не интересно?

Б: Мне так точно не интересно. Он пробовал как-то позвонить, опять же в пьяном состоянии. Последний раз, когда мы с ним общались, это был 2000-й год. У нас тогда были гастроли по Казахстану, совершенно безумные. Гастроли очень хорошо проходили. Едем мы вчетвером: я, Арина, басист наш Герман и гитарист наш Буянов. Волонтер, который в 2000-м пришел к нам в группу и говорит: «Давайте, я вам сейчас все сделаю». Нам такого человека не хватает сейчас. Собственно, и тогда он спас положение, все находилось уже на грани развала. Он все поднял, закипела жизнь. Так вот, сели мы в поезд и поехали до Оренбурга, там Ермен – барабанщик — должен был нас встречать. Доехали до Пензы, приезжаем в четыре утра. Герман с Буяновым пошли за водкой, там стоянка долгая. Ждем. Поезд тронулся. Тут Арина говорит с полки: «А где Герман? Где Буянов?». Их нет.

П: Отлично!

Б: Отлично. Что делать, что делать? А Герман там не то, что бойфренд Аринин, они дружили. У него все руки были перебинтованы, Арина может довести любого. Он себе вены вскрывал. И вот, остался в Пензе. Потом приходит телеграмма на имя начальника поезда, вот, мол, мы едем. Оказывается, РЖД выдает бесплатные билеты таким вот опоздавшим. Кто бы мог подумать. А Буянов накануне потерял паспорт, естественно. И так он из-за этого расстроился, что решил отдать все остальные имевшиеся у него документы – военный билет и свидетельство о рождении — мне. И сказал, пусть будут у тебя, так целее. В итоге, Герман доехал до Актюбинска в последний момент, а Буянов так и сидел в Оренбурге. На обратном пути приезжаем в Оренбурге, у нас там концерт. Местные нам говорят: «Буянову плохо, он белены объелся». Я говорю: «Конечно, плохо, без паспорта по железным дорогам путешествовать». А они: «Да нет, мы в буквальном смысле. Мы вчера белену жрали, вот ему и плохо, передозняк». Заходим в зал Дома офицеров настраиваться, сидит Буянов на сцене в окружении толпы фанатов, раздает автографы девчонкам. Успел дать интервью оренбургскому радио. Он уже дня три там пробыл, многое успел рассказать о московской музыке, особое внимание, причем, уделяя собственной группе «Время вспять» (смеется). Замечательные гастроли были.

М: Я слышал запись актюбинского концерта 97-го, кажется, года, где ведущий мероприятия, возможно, Ермен, говорит в микрофон: «У нас концерт идет по нарастанию попса, сначала Лисхлеб были, а теперь Еноты, делайте выводы». Сложилось ощущение, что вас там не особо тепло принимали.

Б: По нарастанию попса? А какие там песни?

М: Ранние. С «Итога революции», «Школьного вальса». Запись начинается с песни «Девяносто дней в городе свинячьем». Датирована почему-то 97-м годом, хотя песни явно старше.

Б: Ага. Я знаю, что это такое. Это квартирник в 93-м году в Москве на Бабушкинской (смех). Это говорит никакой не Ермен, а Захар Мухин. Тоже, кстати, клоун и пидарас. Лисхлеб никогда не играли в Актюбинске. Так что это совсем древние дела. Потому что у Енотов не было такого, чтобы песни трехлетней давности игрались живьем. К неудовольствию зрителей, которые только какую-то песню запомнят, а мы ее давно не играем. Я могу себе представить, какие записи и под какими названиями ходят.

М: И последний вопрос, связанный с Адаптацией. Их позднее творчество – сплошное нытье, вот не подобрать другого слова. В каждой песне тоска и безысходность. Ты тоже говоришь, что вокруг упадок и мрак. Видишь ли ты в происходящем какой-то позитив? Стимул двигаться дальше, что-то делать? Или остается только ныть, как Ермену?

Б: Ну, не то чтобы вот так прямо сидеть, хотя именно так это очень часто и получается. Есть же и внутренняя империя. Всё. «Мне — чтоб были друзья, да жена — чтобы пала на гроб», как Высоцкий пел. О-о-о, кстати, насчет позитивных эмоций. Я тут такое безумие смотрел по телевизору. Юбилейный концерт памяти Высоцкого. Такое безумие! Все поют песни Высоцкого, вплоть до Кобзона. Группа Ленинград даже, пела песню «Черное золото».

М: Понравилось?

Б: Отдельные номера. Сукачев хорошо спел «Тот, который не стрелял». Арбенина мне понравилась неожиданно, хотя я ее терпеть не могу. Ну, и Ленинград в плане провокации. С таким панковским эпатажем выступили. Все остальное, конечно, чудовищно.

М: Как у вас получилось выступить перед Гражданской Обороной? Зачем вам это было нужно?

Б: Было интересно. Опять же, авантюра. Поиграть перед таким количеством стада. Когда еще выпадет возможность. Нам предложили…
М: То есть, это не от Летова исходила инициатива?

Б: Нет, это была инициатива организаторов. Они позвали, мы согласились. Мы бы и сейчас сыграли перед толпой каких-нибудь безумцев, да только играть некому. Не в клубах же играть. В клубах, где пьют пиво и едят, я играть не буду.

М: Сейчас же есть нормальные площадки, ориентированные на музыку. «Живой Уголок», например.

Б: Про «Живой Уголок» я слышал, да. Еще, говорят, «Археология» нормальное место.

П: Мы провели там пару концертов, они закончились вызовом автобуса ОМОНа, и «Археология» приказала долго жить.

Б: Это вы ее закрыли? Да, так и надо. Все правильно.

М: А что скажешь про «Джерри Рубина»?

Б: Ненавижу. Они же антифа.

П: Был концерт Лисичкиного Хлеба, куда ты пришел пьяный, а я знакомился с Ланой, директрисой Джерри Рубина. И она сказала своим приспешникам: «Будет концерт Лисичкиного Хлеба. Пускайте всех, кроме одного человека. Его зовут Борис, он носит очки» (смех)

М: Что тебе не нравится в антифа?

Б: Все. Что тут можно сказать. У Непомнящего есть очень хорошая песня на этот счет. Долбоебизм не нравится.

М: В этом ключе, может быть, глупый вопрос, но у тебя в ранних песнях часто встречаются фразы типа «бить жида нормальный ход», «смерть ментам и жидам», «миром правят жиды». Откуда это взялось?

Б: Я сейчас стараюсь такими категориями не мыслить и в песнях…не употреблять. Это не в том смысле, что я антисемит или против евреев что-то имею, хотя, конечно, нация очень своеобразная, но нет. Жид – это, скорее, такая категория людей. Жид может быть любой национальности. Да и мне не кажется, что у меня много про жидов.

М: Когда вы выступали на концерте-презентации фильма «Пыль», который проходил на «Фабрике», кто-то из толпы начал скандировать: «Слава России». И ты сказал со сцены, что никакой «славы России», что «Россию ненавидим больше, чем все остальное». Понятие патриотизм тебе близко в каком-нибудь виде? Россия, Москва, Теплый стан…от малой родины к более широкому понятию.

Б: Скорее, малая родина. Вот Коньково. Остров такой, лес. Места знакомые, с чем-то там связанные. Нет, Россия, конечно, нет. Валить отсюда. Уехал бы.

П. и М. (хором): Куда?

Б: Куда угодно. В любое место. В Финляндию, например. Один из вариантов был.

П: Вот там вообще не интересно.

Б: А здесь типа интересно?

П: Ну, да. Тут драйв и кутеж.

Б: Да нет тут кутежа никакого. Уже давно. Кутеж был в 1990-х годах, о которых я вам рассказываю., Да ну, какая Россия. Ну, может в каком-то там очень внутреннем понимании, я, наверное, патриот. Но это не исчисляется внешними категориями — Москва, Россия. То, что я вижу сейчас, это в моем понимании не Москва.

М: В твоем творчестве, как мне кажется, есть четкое движение от агрессии к умиротворенному, философскому даже, созерцанию реальности. Судя по последним концертам, ты стал гораздо спокойнее. С чем это связано? Ты, наконец, примирился с реальностью?

Б: Я научился ее игнорировать. Не примиряться, а не замечать. Научился понимать, что ничего этого нет. Ни бандеров, ни ментов, ни политиков, просто это выдуманный мир. А я живу в настоящем. Солипсизм.
П: Так может летаргия и есть самое логичное завершение солипсизма?

Б: Может быть. Кстати, интересная мысль. Возможно, самое логичное завершение музыки – это ее не играть. Может быть, и так. Ну вот, все загрустили (улыбается). Очень многие спрашивают: «Когда концерт, когда концерт?». Не зовет никто. Стихийно все происходит. Вот играли на концерте памяти Непомнящего. Очень плохая запись выложена в Интернете.

П: Так может и хорошо, что она такая плохая?

Б: Почему хорошо? Это плохо, зачем.

М: Но ведь, насколько я знаю, ты активно против распространения своих записей. У вас же есть фанатский сайт, и я слышал, что ты очень негативно высказывался и о нем, и о его создателях.

Б: Да я не против распространения, всегда всем переписывал кассеты с нашими альбомами. А насчет сайта – буду я против, не буду – что от этого изменится? Естественно, я против. Я вообще против существования Интернета.

М: Почему?

Б: Во-первых, люди просто разучились общаться между собой. Мы сидим, разговариваем, все нормально. Я не понимаю всей этой бесконечной переписки. Люди просто ищут легкие пути. По переписке гораздо легче кинуть кого-то или предать. И второе, мне категорически не нравится то, что любой середняк получил доступ к печатному слову. Он будет писать, а люди будут читать. Сложение слов на бумаге – это удел избранных, к вопросу о фашизме и антифашизме. Графоманы должны работать на рисовых полях. Хотя я уверен, что слово от этого не потеряет своей ценности. Слово не задушишь — не убьешь, опять же цитата из Непомнящего. Я знаю все эти «я креветко», «превед медвед», я ничего этого не вижу, но мне рассказывают. Но я не думаю, что это значит, что слово умирает. Просто написание текстов останется уделом элиты, уделом андеграунда. Наступает стагнация, после дикой эпохи 90-х. Наступает застой. Будет все хуже и хуже, все тоскливее и тоскливее, и рано или поздно, я не могу делать прогнозов, но лет через, наверное, двадцать-тридцать, появится оппозиция, которая будет нести слово. Но уже в какой-то другой форме, не в рок-н-рольной. Я, конечно, говорю не о политической оппозиции, а о культурной.

М: А нынешний андеграунд, ты считаешь, этой функции не выполняет?

Б: А я не знаю, что такое нынешний андеграунд. Я – андеграунд, Лисхлеб – андеграунд, но это все совершенно отдельно взятые люди, их нельзя объединить. Есть Корней, есть Фомин в Питере…

М: Но есть же и другой андеграунд, не только акустический, текстовой. Электронный, джазовый, к примеру.

Б: Понятно, но так как я в музыке ничего не понимаю, то я всегда в первую очередь слышу тексты. Это, наверное, мой большой недостаток, но это так. Я имею в виду такую оппозицию, какой был ленинградский рок в начале 1980-х. Сейчас такой нет. Нужно очень сильно достать людей, чтобы это произошло.

М: Вы всегда были в одной обойме с Лисхлебом, но, исходя из того, что ты сказал про графоманов, я так понимаю, концепция движения «За Анонимное и Бесплатное Искусство» о том, что каждый – творец тебе не близка? Лисхлеб же были неразрывно связаны с ЗАИБИ.

Б: Все, что связано с анонимным и бесплатным искусством, мне абсолютно неблизко. Я их всех там ненавижу. К Лисхлебу и Боряну претензий нет. А ко всем остальным… я не считаю, что каждый человек – творец. Это то же самое, что Интернет. В идеале отбор должен происходить внутри себя. Человек творит что-нибудь для себя и творит, но обнародует это только в том случае, если твердо уверен, что это хорошо. Но это опять-таки идеальный вариант, недостижимый. В этом случае был бы рай на земле. Я принципиально отказался смотреть всю «заибическую» продукцию, хотя мне ее неоднократно навязывали. Мне они не нравятся ни как люди, ни по глобальным соображениям. Была одна история, не знаю, насколько она произведет на вас впечатление. Вот смотрите: идет толпа. Заибический концерт где-то в Подмосковье. Ну, как всегда нашли какой-то там каркас на заброшенной стройке, повеселились, газеты пожгли, в бубны побили-поплясали, и теперь все идут обратно на электричку до Москвы. На рельсах лежит собака, перерезанная пополам. То есть, труп собаки. Огромная такая, рыжая. Что делают заибисты? Они прыгают на рельсы, начинают скакать вокруг неё, водить хороводы, поливать её краской. После этого я понял, что заибистов больше знать не желаю. Я дал тогда в морду Захару Мухину.

М: Через твои песни красной нитью проходит тема поиска любви, счастья. «Я в московской глуши подыхаю как крыса норвежская. Прилетай-прилетай-прилетай». Эти поиски, метания чем-то закончились?

Б: Да, прилетела, конечно. К счастью. Есть, да. Ее тут нет, она бы рассказала про Адаптацию, про клубы…

М: Ты ощущаешь себя счастливым человеком?

Б: В какой-то мере, да. А в какой-то – нет. Потому что эту разделенность на мужскую и женскую половины изначально преодолеть, собственно, нельзя. Как там: «Если ты не станешь мной, я буду жить в невероятной пустоте» (цитирует Теплую Трассу). Идеал – это слияние душ, но достичь его невозможно. Но так-то вот, в человеческом плане, я абсолютно счастлив, лучшего и желать нельзя. Стоило всю жизнь дожидаться, очень долго завоевывать.

П: Опасность. Таких серьезных отношений.

Б: Конечно, опасность. Экстремальные отношения. Там такая девушка тоже…тридцать три несчастья.

М: Говоря о последних вещах Енотов, у вас есть песня про зомби. «Зомби, повешенный прямо в студии колокол». Кого ты не считаешь зомби?

Б: Во-первых, я зомби очень люблю. Гораздо больше, чем живых людей. Они мертвы и веселы, ходят и барагозят. Эта песня вообще сочинялась как шуточная. Мы ехали в метро, делать было нечего, и придумывали всякое. Это аллюзия на фильм «Зомби, повешенный на веревке от колокола» Фульчи. И мы стали эту фразу как-то обыгрывать. А фразу припева про политику «С политикой нельзя спать», это мы уже потом придумали, чтобы упорядочить. Чтобы смысл какой-то всему этому придать. Так что фильмы про зомби смотрятся непрерывно. А так, если говорить о людях без мозгов…у кого есть мозги, тот не зомби.

П: Зомби – это же один из ярчайших панковских символов, потому что он мертвый и кутила.

Б: Ну, да, зомби очень хорошие, веселые. Просто от слова «панк» и «панковский» меня начинает трясти. Настолько в свое время наелся всем этим.

П: Я некоторое время назад жил в Финляндии в сарае у каких-то местных эмигрантов поганых, и общался там с одним авторитетным панком из Волжского, который рассказывал, что он был на одном из первых концертов Соломенных Енотов в Москве.

Б: Первыми тогда выступали Чудо-Юдо, мы играли у них на разогреве. Народ был очень недоволен.

П: Да, и он говорил, что Чудо-Юдо ему не понравились, но самый сатанизм – это была группа Соломенные Еноты. Произошел какой-то ад: панки хотели Чудо-Юдо и кутить, а ты их бил, они метали в тебя бутылки, ты как Игги Поп отвечал им тем же, кого-то там избил, какая-то драка произошла на сцене…

Б: Вот видишь, как интересно события интерпретируются. Лет через сто расскажут, что люди на мечах бились и котлы с кипящей смолой друг на друга выплескивали.

М: А что было на самом деле?

Б: Бутылок не было. Бутылки никто не метал: ни панки, ни я. Бутылки летали на других концертах. Там просто все ломанулись на сцену, была массовая драка. Летали табуретки. Рудкин, как барабанщик, сидел на железной табуретке и подумал, что надо что-то делать. Метнул ее в толпу и, естественно, попал в того человека, в которого нельзя было попадать. В Барабошкину, которая организовывала этот концерт. У нее случилось сотрясение мозга. Это лучше в стихотворной форме:

Рудкин, кстати, тоже клоун и изрядный пидарас,
Правильно восприняв слоган No Future,
Как-то раз зафигачил в Барабоху табуреткой просто так.
Славная была эпоха, а теперь распад и мрак.
Люди долго горевали, что не поняли концепт,
И концерт тот называли табуреточный концерт.
А Барабоха стала тенью, что не кончилось добром,
И занялась всякой хренью, в том числе, и серебром.

Это из серии «Кого мы били» в стиле Демьяна Бедного. Пролетарская поэзия (смеется).

П: Я представляю: собрались панки, видят: вышел на сцену какой-то худой парень в очках и свитере, думают: «Сейчас мы его съедим».

Б: Ага. Я их провоцировал, конечно. Орал: «Идите нахуй, мудаки!» после каждой песни. Меня Мишин на все это дело подбил. Уже тогда пошел конфликт «Резервации здесь» с администрацией всяких клубов и молодежных центров. И Мишин сказал: «Что ж ты, гад, играешь в таком цивильном месте, а нас туда не пускают. Давай, если уж играть, устроим шоу». Давай. И там все шло по нарастанию напряжения. А Мишин с Ротаном стояли по краям, и скидывали людей. Потом ломанулись уже все. Произошла массовая свалка. Но толком не видно было, что происходило. Кульганек-придурок бросил камеру, боялся за нее, а надо было снимать, конечно.

П: Если бы я это увидел, я бы вознесся! Это стиль. Это то, что надо. Это война.

М: Потом, как я понимаю, провокации у Енотов, если не вошли в привычку, то, по крайней мере, стали происходить регулярно. Например, я читал в Контркультуре, что вы как-то раз ездили в Подмосковье, и ты во время концерта объявил со сцены: «Долой ебаную провинцию и всех пидарасов, которые здесь живут! Слава Москве!». И все кончилось понятно чем.

Б: Что значит «кончилось понятно чем»? Это неправда. Ничего не кончилось. Там не так было немного, это ты, наверное, статью Сереги Кузнецова читал. Очень хорошая статья. Единственное, наверное, что про Енотов было внятного написано. Но он там с одной точки зрения все рассматривает, с социальной. Еноты как отражение 1990-х годов. Но там все очень правильно. И про новых русских все правильно. Они гораздо ближе нам, чем обыватели. Либо бандит, либо люмпен. Третьего не дано. А так, это Кузнецов по записи слушал, и он подумал, что после этих слов публика ломанулась нас бить. Публика ломанулась бить после. Там была большая драка с местным населением. Это было, но по другому поводу, не из-за музыки. Это был 1995-й год, город Лихославль, мы приехали большим формейшеном: Еноты, Лисхлеб, Огонь, Ожог, НОЖ. Все организовывала группа Вечно Навсегда. Они отлично все сделали. Был там такой бравый панк Тимоха, совершенно замечательный человек, не знаю, куда он делся. Вот это был панк настоящий, ходил в таком шипастом ошейнике. Собственно, если группу Зверье слышали, там есть песня про него: «Тимоха живет неплохо. Утром пиво, блядь, вечером водка, нахуй». Во время всего этого безумия иногда попадались цивильные девушки, студентки, которые взирали на все это с невероятным ужасом. И вот одна из них у нас спросила: «Мальчики, а почему вы так много пьете?» Тимоха посмотрел на неё и ответил: «А хули еще делать по ходу, епть».

П: И как же все переросло в беспредел?

Б: Ну, вот, мы приехали с целью поиграть, и тут выясняется, что куча местных групп еще тут играют, что какой-то регламент есть… Нидерландыши какие-то, какой-то Пестрый Клетчатый Плед, понимаешь. И нам стали вырубать звук. Сначала вырубили Лисхлебу, но они успели выступить, у них песни короткие. Они офигенный сет отыграли в таком хардкоре. Я пошел разбираться. Все-все, говорят, ничего не будет. Потом звук вырубили Ожогу. Потом я уже решил сыграть на опережение. Все равно же звук вырубят, надо же их послать. А на следующий день после этого была драка, бились за вход в трамвай, пробивали себе дорогу. Росликов, может быть, знаете такого, разбил бутылку водки об чью-то голову. Сели мы в электричку, стали орать песни. Приехали сюда, тут бухали, писали протоколы и резолюции никогда больше в Пердяевку не ездить, никогда приглашений таких не принимать. На следующее утро все встали по будильнику и поехали в Дмитров играть на дне города, на открытой площадке, при полном скоплении населения (смех)

П: Среди гопоты?

Б: Нет, там была, скорее, не гопота, а семейный праздник. Мамаши с детками вышли, типа праздник. Фольклорные коллективы, парень какой-то поет песни группы «Воскресение»… и Соломенные Еноты. Но там спокойно все было. Никто ничего не понял. Вот это славная была эпоха а, теперь распад и мрак.

М: Я вижу у тебя лежат записи Касты, Михаила Круга. Тебе интересна блатная тематика?

Б: Каста — это не блатная тематика. А Михаил Круг — это очень талантливый человек. Местами до гениальности, очень хороший.

М: У тебя же тоже есть песни, выдержанные в похожей дворовой стилистике. «Ксения», «Роза Штерн».

Б: Да. Хотя я тогда такого не слушал. Ну, да, просто стилизация. «Ксения» — да, а Роза Штерн – это Ротановская песня.

М: А как тебе в целом вся эта бандитская эстетика и «романтика»? Она же абсолютно отвратная, на мой взгляд.

Б: В смысле, слушатели и все эти распальцовки? Круга я как лирика просто воспринимаю. Не очень люблю всех этих Кучиных и Наговицыных, никогда их слушать не буду. Есть такой человек Александр Звенцов, его тоже приятно послушать. Совершенно озверевший человек. Настоящий уголовник. Вот он ничего уже не стилизует, что видел, о том и поет. У него есть отличная строчка, когда к нему менты подвалили и стали винтить: «Ну, и я тут тоже начал не стоять». У Круга то такого нет, у него все очень грамотно. Круга жалко, он бы еще много чего написал. Андеграундный блатняк гораздо интереснее того, что крутят по радио «Шансон». Это как панк-андеграунд. Я как-то купил себе сборник шансона для водителей, сто песен разных авторов. Ну, и ничего там особо интересного не нашел. Две-три песни. Русский человек никогда не будет петь о комфорте, о хорошей жизни. Ему подавай страдания. В этом плане Ира Ежова была и остается любимой исполнительницей. Вот это совершенный андеграунд, она нигде не ротируется, это беспроигрышный вариант. У нее есть свои песни, а так она любит дворовый репертуар перепевать, про пацанов, про девчонок. Все, конечно, там у нее трагедией заканчивается.

М: В книге, написанной лидером группы Тараканы! (если знаешь таких) есть такой пассаж, крик души, мол, мы пишем веселые позитивные песни про отдых, лето, девчонок, а большинству подавай Летова с его экзистенциальными страданиями.

Б: Тараканов! знаю, конечно. Они, Пурген, Дистемпер и Наив. Мы в свое время с супругой торговали кассетами в музыкальном парке в Марьино и изучили все молодежные субкультуры. Приходят панки и спрашивают: «Что у вас есть?». Мы говорим: «Вот, пожалуйста, Пурген и Дистемпер!». А насчет позитивных песен – так они просто бездарно написаны. Можно же написать отличную песню про девчонок и про кроссовки. И это будет вершиной смысла. Борян же пишет что-то такое, бытовые зарисовки. Правда, они у него грустные. Кстати, за неимением культурной жизни в этом городе мы слушаем Михаила Щербакова. Это типа бард, конечно, но все барды считают, что он их предал. И правильно считают. И он правильно сделал, что предал. Я считаю, что это величайший поэт уровня Леонарда Коэна, это вам не Соломенные Еноты. Мы ни одного концерта не пропускаем.

М: Насколько лирический герой твоих песен близок твоему собственному «я»?

Б: Это же песни, логично, что там есть лирический герой, при этом в каждой песне разный. У каждого из них своя биография. Да, конечно, что-то общее у всех у них есть. Но большинство думает, что я так и живу. Вот, Усов поет, Усов бухает и все. При этом полного соответствия со мной настоящим в песнях никогда нет. К примеру, есть у нас несколько песен, где дело происходит в армии. Но я в армии не служил. Какая армия, вы что? Она бы развалилась сразу.

Зима 2008 года. Огромная благодарность Саше Рэдхэду и Айвану за помощь при подготовке материала.